Хойт Паркер, отец Элизабет, еще не пришел с работы, поэтому мы с Ким болтали ни о чем или, другими словами, обо всем, кроме Элизабет. Я старался не сводить глаз с лица Ким, потому что знал: каминная полка уставлена фотографиями ее улыбающейся дочери. Мне трудно было смотреть на них.
Она жива…
Я никак не мог в это поверить. Человеческий мозг, как я знал со времен учебы в медицинском институте (не говоря уже о нашей семейной истории), может причудливо искажать действительность. Не хотелось думать, будто я тронулся настолько, что сам создал повзрослевший образ Элизабет. Но, с другой стороны, ни один псих не считает себя сумасшедшим. Взять хотя бы мою маму — интересно, понимала ли она, что больна? Ведь мать пыталась даже заниматься самоанализом.
Скорее всего, не понимала.
Мы поговорили о погоде. О моих пациентах. О работе Ким. А потом теща поразила меня до глубины души.
— Ты с кем-нибудь встречаешься? — спросила она.
Это был первый личный вопрос, который Ким задала мне за все время нашего знакомства. Он меня просто ошарашил. Я попытался угадать, что именно она хочет услышать в ответ.
— Нет, — сказал я.
Ким кивнула и, казалось, хотела спросить что-то еще. Однако вместо этого поднесла дрожащую руку к губам.
— Ну, иногда, — поправился я.
— Это хорошо, — кивнула она. — Так и надо.
Я опустил взгляд и неожиданно для себя произнес:
— Я все еще безумно скучаю по ней.
Надо же, и не думал этого говорить. Напротив, собирался быть привычно-вежливым и обсуждать нейтральные темы. Подняв глаза, я встретил измученный и благодарный взгляд.
— Я знаю, Бек, — сказала Ким. — Только ты не должен винить себя, если захочешь встречаться с кем-то еще.
— Я не виню. Тут другое.
Она наклонилась ко мне:
— Что же?
Я хотел ответить, ради нее, и не мог. Ким смотрела на меня с ожиданием, ей так хотелось поговорить о дочери, пусть даже разговор не принесет ничего, кроме боли. Но я не имел права и лишь покачал головой.
В двери повернулся ключ. Мы с тещей вздрогнули, как застигнутые врасплох любовники. Дверь отлетела, открытая мощным плечом Хойта Паркера. Следом ввалился и он сам, звучно выкликая имя жены, — галстук висит кое-как, рубашка помята, рукава закатаны по локоть. Войдя в прихожую, Хойт со вздохом облегчения уронил на пол тяжеленную спортивную сумку. Его мускулам мог позавидовать сам моряк Попай[5]. Когда Паркер увидел нас, сидящих на кушетке, он снова вздохнул, на этот раз более чем недовольно.
— Как дела, Дэвид? — осведомился он.
Мы обменялись рукопожатием. Его ручища, как всегда, была грубовато-мозолистой, а хватка чересчур мощной. Ким с извинениями покинула комнату. Мы с Хойтом с трудом выдавили из себя пару вежливых реплик, и в комнате воцарилась гнетущая тишина. Хойт Паркер никогда не любил меня. Возможно, здесь было что-то от комплекса Электры, только я всегда чувствовал, будто он относится ко мне как к божьему наказанию. Я не обижался. Его любимая девочка проводила со мной все свое свободное время. Долгие годы мы пытались преодолеть взаимную неприязнь и выработать что-то вроде дружбы. Пока Элизабет не погибла.
Тесть винил меня в том, что случилось.
Конечно, он не говорил ничего подобного вслух, но я видел это в его глазах. Хойт Паркер был немногословным, сильным человеком. Просто оживший стереотип американца — суровый и честный. Рядом с ним Элизабет было спокойно, он прямо излучал уверенность. Ничего не может случиться с его девочкой до тех пор, пока Папаша Хойт рядом.
Боюсь, что со мной Элизабет не чувствовала себя в такой же безопасности.
— Как работа? — вновь попытался завязать разговор Хойт.
— Нормально. А ваша?
— Через год на пенсию.
Я кивнул, и мы опять замолчали. По дороге сюда я решил не говорить о сообщениях и обо всем, что с ними связано. Дело даже не в том, что меня могли бы счесть шизофреником. И не в том, что это разбередило бы старые раны. Я просто сам не понимал, что творится. И чем больше времени проходило, тем более нереальным казалось случившееся. Кроме того, я ни на секунду не забывал о странном предупреждении. Не говори никому… Да, я не соображал, что происходит. И мои предположения выглядели одно страшнее другого.
