— Коммунисты?
— Коммунисты.
— Ага! Так с коммунистами вести борьбу можно? А вот, к примеру, секретарь партийной организации здешнего депо. Женатый человек, жена скоро родит. Но он непримиримый враг костела. Как же его? Убить, ваше преподобие?
— Каждый поступает сообразно велениям совести, и нельзя от него требовать, чтобы он поступал иначе. Мать наша, святая церковь, хранит сынов своих, награждает воителей за дело христово на земле, но она никому не приказывает: иди и борись. Оружие церкви — слово божье и заповеди божьи, дорогой мой Облупек.
— Ваше преподобие, мы сделали налет на кооперативную лавку в Ежувке, — откликнулся вместо Облупека его приятель.
Ксендз-декан встрепенулся.
— И взяли там полмиллиона злотых?
Тот молча кивнул головой, потом не спеша пояснил:
— Они там подкапывались под частника, обложили его налогами, а нам как раз нужны были деньги на организацию… У нас налажен контакт с центральными воеводствами и с западными, надо на оружие, надо на жалованье людям, и жить ведь тоже на что-то надо. Денежки кооперативные, коммунистические. Жалко, что ли? Да и люди пусть знают, что мы действуем.
— Нам грозит опасность, ваше преподобие, — вмешался Облупек. — До нас добираются. А среди наших начались разговоры: стоит ли, дескать, оставаться в организации? С тех пор, как тут это строительства, кое-кто стал поговаривать об устройстве на работу, увиливать от выполнения приказов. В наших рядах начинается разложение.
Ксендз-декан порывисто вскочил со своей плетёной скамейки и в бешенстве затопал ногами.
— Разложение! Я вам покажу разложение! Банда молокососов! Или беритесь за дело, или больше на глаза мне не показывайтесь. С сопляками я возиться не буду. Все отсюда!
— Вы меня выслушайте, ваше преподобие. Нагл ведь и вправду грозит опасность, — с упреком сказал Облупек. — Мальчишка что-то слишком уж подружился со студентами.
— Вальдусь? — быстро спросил ксендз, искоса глянув на Облупека.
— Вальдусь, — радостно подтвердил Облупек.
Наступило молчание.
— А капрал Есенек? — снова спросил ксендз. — Что-то он стал вертеться возле плебании, а мои прихожане жалуются, что он изводит их угрозами, житья не дает. Не нравится ему, что они кожей промышляют, он уже и весь домашний скот хотел бы передать государству. Не по душе ему, что добрые католики колбасу едят.
— Он и около нас шныряет, — со вздохом сказал Облупек.
Ксендз встал с плетеной скамейки и устало потянулся. Сквозь открытую дверь солнце светило прямо в беседку; на стены ложились большие сочные пятна от виноградных лоз, краснели яблоки на яблоньках, а замирающее жужжание насекомых и птичий щебет говорили, что в прекрасном мире уже пахнет осенью.
— Ну, пора вам уходить, дорогие мои, — мягко сказал ксендз-декан. — Не следует слишком долго задерживаться здесь. Помолились, потолковали со своим пастырем о чудотворном образе, потом, наверно, устроите сбор на этот образ, будете ходить по домам — так не надо, чтобы люди слишком много знали о вашей преданности делу божию.
Белой пухлой рукой он перекрестил воздух над склоненными головами молодых людей, с улыбкой, которая так не шла к его угрюмому, недоброму лицу, отпустил их и снова сел на скамью, взявшись за требник. Друзья прошли по дорожке к костелу, взяли свои велосипеды, стоявшие у ограды, и выехали на проселок, ведущий к местечку. По пути обогнали грузовик, битком набитый студентами, которые с песнями возвращались с работы на полях госхоза, помахали им рукой и Свернули к местечку. На развилке они обогнали капрала Есенека, который шел пешком по тропинке и посвистывал. Костел и плебания быстро скрывались за пышной зеленью тополей, кленов и груш, только нет-нет да просвечивали красным кирпичные стены и золотая крыша блистала вдали, как башня феодального замка.
* * *
Они вкатили велосипеды в сени, темные, низкие, провонявшие курами, которые неслись в курятнике по соседству и целыми днями бродили по двору и крыльцу, поклевывая рассыпанное зерно. Постучали, вошли. На кровати лежал Барчак и читал книгу. Заперев за собой дверь, они спросили:
— Где Подсядло? Давай его сюда!
