Здесь перед войной бывали выступления фашистов, здесь в уезде существовал знаменитый народный университет, где преподаватели отыскивали в сынках зажиточных крестьян «самобытную сущность» и стремились создать из них сверхчеловеков, не мешая им попутно увлекаться абстрактным «социализмом», который со временем делал их яростными защитниками кулачества, учил ненавидеть революцию и приводил в отнюдь не абстрактные, а вполне реальные банды, объединяя их с кулацкими группировками — с «Севом», «Рацлавицами». Эти люди добывали оружие и, снюхавшись с иностранными разведками, раскидывали шпионскую сеть, занимались в деревнях вредительством, закалывали вилами государственных уполномоченных или, выдавая себя за специалистов, поступали на работу в госхозы для того, чтобы парализовать выращивание хлебов и овощей, животноводство и лесное хозяйство и таким путем срывать снабжение страны. Словом, как и во всех городах и деревнях, как на каждом заводе и на каждом наделе польской земли, здесь, в Шпотаве, маленьком местечке под Краковом, шла жестокая классовая борьба.
Шпотава пережила три недолгих периода ослепительного расцвета. В сентябре 1939 года, когда через местечко отступала польская кавалерия, преследуемая немецкими танками, когда евреи бежали, покинув свои лавки, и тысячи людей двинулись с насиженных мест, увлекаемые волной сентябрьского бегства, в Шпотаве начался грабеж кожи, седел, товаров в лавках и бешенная оголтелая торговля с предприимчивыми немцами, которые, награбив мануфактуры или цемента, обуви или мебели на одной улице, тут же устраивали распродажу на другой. Это кончилось вместе с последними днями сентября. В городке появилась немецкая администрация; приступил к исполнению служебных обязанностей маленький, но энергичный отдел гестапо; были отправлены первые партии людей в тюрьмы и лагери, неподалеку от Кракова начал действовать Освенцим. Тогда в Шпотаве на смену грабежам, разбою, погромам появился другой, более надежный промысел, который приносил огромные доходы нарождавшейся в городе общественной прослойке: люмпен-буржуазии. Появились особые виды промышленности военного времени: курение самогона, тайная выделка кож, незаконный убой свиней. Шпотавские сапожники славились на всю округу, скотобойцы ценились на вес свиного сала, самогонщики ездили по окрестным селам в качестве инструкторов. Они возили за собой котельщиков и лудильщиков, которые ставили котлы, проводили трубы, словом, закладывали целые фабрики самогона, а заодно с передачей нового опыта передавали и подпольные газетки, иногда и оружие, служили связистами, переправляли парней в лес. В округе стали орудовать кулацкие банды, которые заботливо опекали деревни, притесняя бедноту, разоряя крестьян поборами, помогая угонять людей в Германию и показывая пепеэровцам[3] или тем, кого они хотели считать таковыми, что значит «истинное» правосудие. Шпотава стала центром этих банд. Она также изготовляла гробы, окрашенные в меланхолический голубой цвет, рисовала на крышках большие белые кресты и подбирала для этих гробов кандидатов, выносила смертные приговоры, кумилась с немцами, жила и поживала в своих зловонных дворах. То-то жизнь забила ключом, когда евреев выселили из местечка в краковское гетто, когда покинутые мастерские достались польским кустарям и в Шпотаву валом повалили рыцари наживы, которые торговали барахлом из разграбленных еврейских жилищ, разбирали на топливо опустевшие покосившиеся домики, продавали перины, мебель, долбили стены и полы, ища, не замуровано ли там золото, американские акции и доллары, бриллианты и фамильное серебро, а находили обычно лишь семейные фотографии, альбомы и пожелтевшие любовные письма ремесленников к их будущим женам. В тот год хозяин бара на рыночной площади расширил свое предприятие, на базар съезжались бокастые крестьянские подводы и, несмотря на все облавы и реквизиции, возвращались в деревню, доверху нагруженные всяким добром. Мужики недаром говорили потом: «Страшное было, но раздольное время». Да и тайным кустарям-кожевникам жаловаться на оккупацию не приходилось… Дай бог Подсядло столько лет в тюрьме просидеть, сколько хромовых офицерских сапог изготовили они из трофейной кожи для гестаповцев, эсэсовцев, господ офицеров вермахта и сколько получили за свою работу французского коньяка и духов, греческих фиников и черепах; сколько итальянских апельсинов и добротных русских полушубков попадало на шпотавский черный рынок, сколько военных транспортов консервов, одеял, матрацев, всякого добра, не исключая и оружия, прошло через руки запасливых шпотавских купцов. Словом, местечко, позабыв о гневе божием, молилось, чтобы времена легкой наживы не кончались, а только бы вернулась еще добрая довоенная Польша, оккупанты убрались и черного петуха со свастикой сменил орел с лихо надвинутой на хохолок короной. Впрочем, трудно в точности сказать, о чем мечтала Шпотава. Вернее всего — о вольной Польше, которой правил бы какой-нибудь король, желательно английский. Ни один из шорников, седельщиков, самогонщиков и слова бы не сказал, если бы принцу Глостерскому или Виндзорскому пришла охота стать королем польским. Они встретили бы его хлебом-солью, как встречали некогда в Польше Людовика Анжуйского, и литовца Ягайло, и Генриха Валуа. К несчастью, ни один английский принц не изъявлял желания возложить на себя польскую корону, так что на всякий случай кое-где еще сохранялись портреты Франца-Иосифа.
