По мнению оппонентов Ленина из числа социал-демократии, взятие его партией власти пришлось на момент, когда "русская история еще не смолола той муки, из которой будет со временем испечен пшеничный пирог социализма" (Плеханов), и тем самым поставило большевиков в "ложное положение". С одной стороны -- отсутствие в стране достаточных материальных и культурных ресурсов для движения по социалистическому пути. С другой стороны --"большевистский якобинизм", необоснованное стремление низвергнуть частную собственность, обобщест
вить всю промышленность, упразднить частную торговлю, социализировать земледелие, словом, "утопия немедленного и полного коммунизма" (Мартов).
Чем разрешится это центральное противоречие революции -- между "коммунистическим экспериментом" большевиков и мелкобуржуазной экономикой России -- сомнений у анти- и небольшевистских теоретиков не вызывало: поскольку победа всегда остается за объективными тенденциями хозяйственного развития, постольку большевизм ждет грандиозное историческое поражение, призванное открыть дорогу заурядной буржуазной эволюции.
Если по поводу неизбежности падения большевизма уверенность противников Ленина была единодушной, то о возможных формах предполагаемой ликвидации большевистского режима мнения расходились. Решающую роль здесь играла уже не пресловутая "неподготовленность" России к социализму, а то или иное понимание (или непонимание) генетических корней и характера самого большевизма.
Одна из наиболее влиятельных точек зрения по этому вопросу, причем не только в "России No 2", как называл Ленин эмиграцию, но и среди западноевропейских социалистов, была представлена взглядами А. Н. Потресова. Все "коммунистические доспехи" большевизма, полагал Потресов, -- не более чем ширма, прикрывающая до поры (пока контрреволюционер-крестьянин их не скинул) сугубо реакционную сущность. В общем, заключал Потресов, большевизм представляет собой болезнь, которую можно вылечить лишь путем хирургического вмешательства, "его нельзя причесать, его можно только сломать", -- хотя бы и средствами гражданской войны.
На освобождавшееся от большевистской власти место Потресов прочил режим "капиталистической буржуазии" в "национальном" союзе ее с пролетариатом и культурным -- кооперированным -- авангардом деревни при безусловной гегемонии первого класса ("Наш призыв к капитализму" -- так называлась одна из его статей того времени).
Позднее, в 20-е гг., Потресов внес в свое понимание революции и большевизма определенные коррективы. Он отказался от "почвеннической" характеристики большевистской власти и стал разрабатывать популярную тогда мысль о том, что большевизм по ходу революции постепенно оторвался от вскормившего его мелкобуржуазного движения и фактически выродился в политическую струк-туру, которая встала над массами и даже превратилась в
новый эксплуататорский класс, в "деспотию олигархической клики".
"Все различие между ординарной деспотией и этой экстраординарной коммунистической, -- считал Потресов, -- заключается лишь в историческом происхождении коммунистической деспотии из революции. Это происхождение немало не уменьшает, однако, эксплуатацию неимущих сформировавшейся олигархией, но оно самое олигархию вынуждает -- из элементарного чувства самосохранения -- продолжать цепляться за свою защитную коммунистическую "декларацию", еще и тогда, когда логика положения власть имущих, безответственных перед народными массами, уже давно опустошила в них всякое "коммунистическое" содержание".
Таким образом, весь "большевистский период" российской истории Потресов начисто лишал революционного содержания и объявлял национальной катастрофой, общественно-политическим провалом. Понятно, что рассматривая большевистскую диктатуру как "врага беспросветного в своей зловредности, безусловного и беспримерного", он не мог не прийти к экстремистскому выводу о необходимости насильственного свержения "коммунистически-олигархической" власти военно-политическими средствами. Дело доходило до того, что Потресов не исключал возможности решения вопроса на путях внешнеполитических "осложнений", а некоторые из его единомышленников, рисуя гипотетическую картину военного столкновения России с европейским империализмом, прямо объявляли о своей будущей помощи Западу. Один из вождей грузинской социал-демократии Н. Жордания, например, по этому поводу недвусмысленно писал, что "борется против войны тот, кто борется, прежде всего, против ее гнезда, против советской деспотии".
