Пахло от нее, конечно, головокружительно — чем-то неземным, феерическим, обещающим блаженство и неземную[9] негу. По дороге к метро мне пришлось раза три ловить себя на грешных мыслях вместо обдумывания деталей предстоящей съемки.
Мне уже доводилось пользоваться киевским метро. На мой взгляд, внешне оно почти не отличалось от питерского, разве что в нем было намного больше рекламы, причем, рекламы явно нелегальной. Листовки с предложениями хорошего заработка в Польше, России и Германии, наклейки с предложениями спайсов и прочей дряни, разнообразные олечки, олеси и наташи в завлекательных позах, а также огромное количество официальных плакатов с гневными требованиями к громадянам использовать в быту только украинскую мову. Заявлялось, что «на русском языке может разговаривать только оккупант», что сила украинской нации — в единстве, а поэтому «мы все должны прекратить потакать агрессору» и заговорить, наконец, на мове. Были еще официальные плакаты, высмеивающие тех громадян, кто не умеет говорить на мове, а говорит только по-русски («Посмотрите, какой дурень!»), но большинство этих плакатов были оборваны или закрашены из баллончиков.
В целом плакатов и баннеров, требующих использовать только мову, было больше, чем обычных рекламных постеров, вместе взятых, но результата я не заметил — даже официальная реклама товаров и услуг была выполнена преимущественно на русском языке, а нелегальная реклама — на русском вся.
Еще в киевском метро было не протолкнуться от попрошаек: героев Восточного фронта, беженцев Донбасса, разного рода погорельцев и жертв всяческого произвола. Один раз мне на перроне встретился даже политический беженец из России, страдалец от Путина (соответствующие таблички на животе и спине, и сумка для денег в руках). Я рванул к нему с камерой, чтобы узнать душераздирающие подробности, но он ловко ускользнул от меня по переходам и лестницам, профессионально рыская в стороны, как антилопа, убегающая от тигра. Такого даже пристрелить не получится, не то, что поймать, подумалось мне, когда я все-таки его упустил.
До станции «Черниговская» я доехал без приключений, а вот там, уже на выходе, запутался и в результате пошел не туда, потеряв ориентацию. Навигатор тоже не помог — то ли случился локальный сбой, то ли я затупил, но вместо улицы Лобачевского меня принесло в какой-то промышленный район, где, впрочем, все здания были закрыты или даже заколочены.
Там я наткнулся на пустой палаточный лагерь, что-то вроде первобытной стоянки бомжей. Стоило мне пройти рядом и поднять камеру на плечо, как из ближайшей палатки вышел мужик, укутанный сразу в три ярких китайских куртки. В таком виде он был похож на колобка, но разговаривал отнюдь не миролюбиво:
— Ты кто такой? Мы тебя не звали. Не снимай тут.
В руках у него была палка, древко от плаката.
— Хорошо, не буду, — я опустил камеру, но не стал ее выключать, в надежде, что продолжение сюжета окажется интересным.
— Иди с богом себе, — примирительно сказал колобок, явно не желая драки.
— Я — журналист. Что тут у вас такое стряслось? — я оглядел окрестности и понял, что доселе разглядел только малую часть лагеря. Он оказался огромным, десятки палаток и каких-то вздорных шалашей, фанерных хижин, коробок, ящиков были видны на огромной площади.
Мужик коротко вздохнул:
— Все знают, а ты не знаешь?
— Я только приехал в вашу страну.
— Из России?
— Нет, из Болгарии. Я болгарский журналист.
— А мы цыгане. Здесь наш табор.
— А почему нельзя снимать?
— Ты смеешься? Потому что потом придут эти и все снесут.
— Кто придет — , власти, чиновники, полиция?
Он выразительно посмотрел на меня, как на блаженного:
— Ты и вправду идиот? Придут псы Авакова, батальон «Азов», «С14» и прочие мрази.
— А что, приходили уже? Расскажите мне на камеру, тогда вся Европа узнает, это же геноцид и все такое, — предложил я.
— Снимали уже сто раз ваши европейцы, когда эти убили у нас двух человек. И ни разу потом, наверное, нигде не показывали. Европе насрать на нас. Пора уже это понять.
— А где все ваши, куда они подевались?
— По делам ушли. И ты иди уже. Давай, проваливай, иди отсюда, европеец сраный.
