Едут.
Машина останавливается у какого-то дома.
Рогатая тетя сует водителю деньги и просит помочь, поднять коляску до лифта. Водитель охотно соглашается.
Затем он сбегает по ступеням, молодой, симпатичный.
Хлопает дверца, машина уезжает.
Бабка завозит коляску в лифт, кладет ребенка в коляску, поднимается на лифте на пол-этажа, снимает с себя платок вместе с шапкой, стаскивает серебряную фольгу с зубов и большие очки, это Тамара Геннадиевна.
Достает из сумки нечто белое, кружевное.
Все с себя снятое сует в эту сумку.
Берет ребенка, заворачивает его поверх всего в белый конверт.
Опускается на лифте, выходит из него, оставив в кабине коляску.
Быстро сходит по лестнице, высовывается из подъезда.
Никого.
Поднимает руку.
Ловит машину, «копейку».
Садится сзади.
— Увидите, где цветочный киоск, пожалуйста, остановите.
В подъезд воровато, как тень, подбитая воздухом, входит алкоголик. Расстегивая ширинку, бежит в лифт — глядь, в лифте стоит коляска, новая, распотрошенная. Как будто из нее только что вытащили ребенка. И ушли.
Алкоголик, так и не справив нужду, оглядывается, прислушиватся… Нет никого. Быстро, как вихрь, налетает на коляску и выносит ее вон.
Вот он покатил ее с большой скоростью и за угол, подальше, подальше.
Входит в бедную, заваленную тряпьем комнату.
— Мам! Вот, я коляску в лифте нашел! Кто-то выкинул! Ну ты смотри. Импортная, новая! А оставили!
На кровати, накрытая грудой одеял, лежит старушка. Светло улыбается. Смотрит как бы в потолок.
Только спустя какое-то время, по движениям зрачков, можно понять, что она слепая.
Одна рука лежит поверх всего, она забинтована у локтя, вокруг повязки черное пятно. Скорая ошиблась с веной.
Тот, с коляской:
— Я ее сейчас Толикиной сестре загоню, да? Накупим всего, да?
Старушка, тихо:
— Да, Коль… Да. Ну давай. Ну поехали. К Лиды… Сходи к Лиды… Коль… Я капусты бочку… Снеси им…
— (Громко.) Мам! Лида твоя померла давно! Я не Коля тебе!
36. Ребенок Самары Геннадиевны
Затем Тамара Геннадиевна с цветами и ребенком в руках звонит по телефону-автомату:
— Валерий! Вот в чем дело! Машина, в которой мы ехали из роддома, сломалась… Да. Мы с малышом на улице… Ну не кричи ты… Да, я его забрала все-таки… Ну после поговорим… Я на Ленинском проспекте, у Дома обуви на маленькой дорожке.
Через полчаса черная «Волга» подъезжает к хорошему, светлого кирпича, дому.
У подъезда стоит парочка женщин с сумками.
— И он мне так заявляет, — говорит одна, — подавайте в суд. А я ничего не отдам.
— А в квартиру не пустил? — откликается другая.
— Загородил вообще! Ой! Здравствуйте!
Обе расширенными глазами смотрят, как Тамара Геннадиевна выходит из машины с ребенком, огромным букетом цветов и сумкой.
Водитель берет у нее из руки сумку, букет и провожает в подъезд.
Потом молодцевато уходит.
— Это ее дочери ребенок… Которая умерла родами… — качая головой, говорит одна из женщин.
— Ребенок есть, это счастье.
— Да уж…
Обе почти плачут.
* * *
А у себя в квартире Тамара Геннадиевна быстрыми движениями разворачивает ребенка.
— Весь мокрый. Так я и знала. Валера! Можно тебя на минуту?
Гремит телевизор.
Ребенок заплакал тихо, жалобно.
Тамара Геннадиевна мечется, распахивает шкаф, достает простынку, пытается порвать ее. Не выходит. Зубом надрывает, рвет с треском.
Рвет еще раз.
Заворачивает ребенка.
Тот совсем разошелся.
— ВАЛЕРИЙ!!!
Телевизор выключили. Невеселые, тяжелые шаги.
Два взгляда скрещиваются, как лучи прожекторов.
— Ну что ты устраиваешь, понимаешь, спектакль? Ну какая из тебя мать? Ты старая, ты старая женщина, понятно?
— Валерий, сейчас уже поздно говорить. Все сделано. Я объясню тебе это потом.
— Верни ребенка. У него есть отец.
— Этот отец… Уступил и не поморщился. Прямо в роддоме при сестрах, нянечках, при всех. Есть сведения, что у него уже новая баба, то есть прежняя, которая у него была все время. Лариска.
— Ну что ты выдумываешь? Лариска. Нам уезжать через три дня!
— Сделай все. Мы там наймем ему кормилицу. Надо прожить эти три дня и оформить ему документы. Надо его усыновить.
— Что?!
— Валерий. Не устраивай сцен… Ты же не хочешь, чтобы я осталась здесь.
— Как осталась, что значит осталась здесь?
