— Это для них, для мужчин, конец и позор. Когда не они, а их бросают. Мы, женщины, приходим в себя быстро, потому что у меня, например, был смысл жизни ТЫ! И мне очень помогла моя мама! Не как ты, гонишь родную мать. Ой! Гришка покакал!
— Откуда ты знаешь?
— А это такое передергивание лица… И потом запах! У тебя что, нос заложен?
— Немного.
— Так я и знала. Немедленно сделаю тебе марлевую маску! Даже две на сменку! Где бинт? Ты заразишь Гришеньку! Сейчас! Мигом! Как же так, это элементарно, маску! Даже все врачи носят! Где у тебя бинт?
— На кухне, в ящике слева.
— Не вставай, я найду, найду.
В дверях они столкнулись с Ерануи.
— Молочко теплое. Как раз. Давай, Лена, я покормлю. У меня шестеро выросли. Ай, вай, Гришенька-джан… Ну… Взял рожок… Кушай, ми-лий!
Потом мамаша торжественно принесла две маски из бинта, вся оказалась в белых нитках…
Долго навязывала надеть маску.
Надоела Елене до смерти.
Потом Гришка заснул.
Пошли все втроем пить чай с молоком. На кухне тарарам… Валяются ножницы, вся аптечка вспорота буквально…
Долго препирались, надо ли гулять. Решили, что надо, погода неплохая.
— Я, Леночка, пройдусь с ним. А ты отдохни. Ерануи пока тебя покормит. Ерануи, сделай ей эти голубцы… Долма, что ли… Я тоже приду поем.
Одевали долго, как в космический полет.
Мальчишка некрасивый, смуглый, носатый, глаза как у китайца.
Ну ничего к нему нет, никаких чувств. Как только получила его в руки, как только глаза у мужа Гранта стали подобрее — он удостоверился, что сын его, — так всё.
Никакого интереса. Малый орет ночью. Приходится вставать к нему. Хуже тюрьмы…
Наконец мама убралась с коляской.
Е.К. пошла на кухню, села.
Ерануи развела там бурную деятельность, все у нее оказалось готово. Через две минуты на столе стояла тарелка с ихними армянскими голубцами, запах такой, что не оторваться…
Пошла поговорить по телефону, как там на службе.
Через десять минут — звонок в дверь.
О Господи! Мама, видите ли, забыла бутылочку с теплой водой! Раззява.
— Внизу соседка любезно согласилась посторожить… У подъезда на скамеечке. Такая приветливая. Пожилая. У нее внук в песочнице… Все равно делать ей нечего. А то коляску там поднимать на восемь ступенек… До чего неудобный у вас подъезд! Ты еще намучаешься, когда сама начнешь с ним гулять. Надо так: ребенка вынуть, а коляску за собой волочь. Это мой тебе совет.
Нашли бутылочку, теперь надо вскипятить свежую воду и ее остудить. Ерануи советовала положить туда сахарку.
— Ни в коем случае!!! — вскричала бабушка. — Будет пучить!
— Вай, — отвечала испуганная Ерануи.
У подъезда скамейка. Неподалеку песочница. В ней пара детей, крича на разные лады, возят железную машину, самосвал с песком:
— Жжжж! Джжжь! Ты-ды-ды-ды… Дддджжжь… Бщщщ…
На скамейке сидит пожилая женщина, улыбаясь.
У нее металлические зубы, шапка вязаная на лоб, сверху платок, платок хороший, импортный, блестящий.
На носу очки. Чудная какая-то. Странная вообще.
Покачивает коляску.
Только что тут была заполошная бабка в короткой куртке, в брючках, с коляской.
Вынесла тяжеленную коляску, села.
— Внучка? — кивнула ей пожилая тетка с этим странным сооружением на башке.
— Что вы, господь с вами! Синяя коляска! Внук! Григорий! Григорий Киркорян! Григорий Грантович! А? (Она нагнулась над коляской.) А? Кто у нас Гришенька? А? Кто армяшечка маленький? А?
— Сколько ему?
— Десять дней! Только десять! Но погода хорошая, у них постоянный врач, забегает ежедневно, советовал пойти гулять. Именно гулять! А не на застекленной лоджии.
Тетка в странном головном уборе снисходительно заглянула в коляску. Очки ее резко блеснули.
— Глаза синие, что ли?
Бабушка улыбнулась покровительственно:
— Ну, это у всех маленьких они такие… туманные. (Заверещала.) Открыл глазоньки свои? Открыл глазоньки?
— Он на вас похож, я не улавливаю?
— Неизвестно на кого, представляете? Вроде на него, а вроде…
— Бывает в двоюродную родню. У меня муж удался покойный как раз в дядю. Все просто поражались. А вы вдовая?
— Я? Почти что. (Рассмеялась, поправила шапку.)
— А волосы у него есть?
— А он у нас кудряш. Темненький.
— А звать как?
