— Куда прешь, не слепой ведь! Разве не видишь, что яблоку негде упасть? — прикрикнул на Матейку какой-то небритый, черномазый мужчина.
— Хоть глазком на него взглянуть!
— Тогда полезай мне на голову! — прорычал небритый мужчина. Измученные рабочие были доведены до полного отчаяния. Всеобщая забастовка, продолжавшаяся целых 55 дней, завершилась провалом. Предатели из профсоюза машинистов и пресмыкающиеся из профсоюза служащих почты и телеграфа предали интересы рабочего класса. Вспыхнувшая было надежда озарила на какое-то мгновение манящий путь в будущее и угасла. Снова загудели паровозы, повернулись их огненно-красные колеса, и сдвинулись с места составы; по канатной дороге снова побежали над скалами груженные рудой вагонетки; телеграфисты сели за свои аппараты; учителя вошли в душные классы… Но камень, который тяжким бременем лежал на сердце у каждого рабочего человека, стал еще тяжелее. Зима свирепствовала. Ветер сдул с деревьев снег и угрожающе раскачивал их ветви. У людей не было ни дров, ни угля. Дети ходили в лохмотьях, дрожа от холода. Не хватало хлеба. В то же время у мироедов было все. Их карманы были туго набиты деньгами, награбленными во время войны, в их кладовых хранились мешки с мукой, ящики с сахаром, бочки с брынзой, копченые окорока, жестянки с оливковым маслом. Они ввозили для себя из-за океана белую, как снег, муку, и Народный банк оплачивал ее золотом. А бумажный лев таял, словно снежинка на пылающей жаром ладони больного. Мироеды жирели за счет народа. «Работнически вестник» выходил весь изъеденный молью цензуры. По ночам полицейские вламывались в дома, вылавливали коммунистов.
— Тебе на голову я лезть не собираюсь, но ежели пособишь взобраться вон на тот подоконник — буду очень благодарен. Ничего не поделаешь, ростом я не вышел, — добродушно сказал небритому Матейка.
Тот взглянул на него искоса. Ему понравилась застенчивая улыбка парня в солдатской фуражке без кокарды, такого же черномазого, как и он сам.
— Что ж, пособлю, — сказал он и, подставив руку под согнутую в колене ногу Матейки, подтолкнул его вверх. Кочегар ловко вскочил на потрескавшийся подоконник.
— Ну как? — спросил небритый.
— Все тот же. Таким я видел его и в Софии, когда мы хоронили трех убитых рабочих. Он шел впереди и не обращал ни малейшего внимания на винтовки полицейских. А мы шли за ним и несли три гроба.
— Кто же их убил? — подался вперед Лазарь Бочар — здоровенный детина, бессменный знаменосец на первомайских демонстрациях. Краем уха он давно уже прислушивался к их разговору и теперь горел от нетерпения принять в нем участие.
— Ну, куда это ты опять лезешь? — схватила его за локоть жена — сухощавая, преждевременно состарившаяся женщина, всю жизнь не снимавшая черного траурного платка: ей пришлось похоронить одного за другим всех своих детей.
Матейка приложил палец к губам:
— Тише! Начинает!
Матейка увидел, как секретарь Всеобщего объединения рабочих профсоюзов сделал несколько шагов по сцене и остановился у суфлерской будки. При первых же словах оратора с лица кочегара исчезло виноватое выражение, и ему на смену пришла хорошая светлая улыбка. Он был уверен, что оратор скажет что-то необыкновенное, что он вдохнет надежду в сердца всех, кто пришел сюда отчаявшимся и хмурым, не зная, какой путь избрать, куда податься. И по мере того, как креп голос оратора, шахтеры забывали свои страдания, забывали ругань, побои и угрозы, с которыми они сталкивались каждый день, и начинали понимать, что борьба еще не окончена и что ее надо довести до конца.
— Нас, коммунистов, рабочий класс, называют дармоедами! И кто же нас так называет? Те, кто, словно клещи, впились в тело народа и сосут его кровь. Крупные капиталисты, помещики, кулаки, царские лакеи. Мы для них городские бездельники. Взгляните на свои мозолистые руки, товарищи шахтеры, и скажите — бездельники ли коммунисты? Говорят, что мы хотим кормить людей из общего котла, так якобы большевики кормят русский народ, говорят, что мы хотим сделать общими землю крестьян и жен. Вряд ли найдется здравомыслящий человек, который поверил бы в такую чушь! Товарищи, в России коммунистическая партия отняла поместья не у крестьян, ведь у них никогда их не было. Наоборот — она дала крестьянам землю. Сделала их хозяевами огромных имений, которыми испокон веков владели помещики. А что касается женщин, то пусть не обманывают легковерных те, кто торгует своими дочерьми, кто готов променять свою жену, кто ночи напролет проводит в кабаре и, не моргнув глазом, посягает на чужую честь. Коммунистическая партия борется за чистоту и святость домашнего очага, за семью, в которой женщина будет не рабыней и домашним скотом, а другом и соратником мужа…
