Смелого пуля боится,
смелого штык не берет.
А. Сурков
Люба Димитрова открыла калитку и вышла на улицу. Ледяной ветер хлестнул ее в лицо, взметнул концы шерстяного платка, словно предупреждая, что лучше вернуться домой. За Любой семенила в домашних туфлях ее свекровь, бабушка Парашкева.
— Может, останешься, доченька. Темень-то какая, хоть глаз выколи.
— Не беда, мама, я темноты не боюсь.
— А, может, он и вовсе не придет?
— Непременно придет. Слово Георгия — закон. Да он уже, наверно, там и ждет меня. До свидания, мама!
Люба решительно зашагала по Ополченской, а преждевременно состарившаяся мать Георгия Димитрова покачала головой, захлопнула калитку и, не заперев ее на ключ, вернулась в теплую комнату.
Люба на ходу поплотнее закуталась в мягкий платок, застегнула зимнее пальто. Свернула налево. Улица была безлюдной и мрачной. Ветер навевал вдоль заборов рыхлые сугробы, раскачивал тусклые уличные фонари, шуршал в разбитые окнах, заклеенных бумагой. Громко хлопали ставни маленьких лавок и мастерских, зловеще поскрипывали их вывески.
Молодая женщина, прислушиваясь к каждому шороху и боязливо оглядываясь по сторонам, быстро шагала по направлению к улице Марии-Луизы — туда, где никогда не затихал шум большого города.
«Тяжелый, страшный год выдался! — думала она. — Хлеб подорожал вдесятеро. Что будет с бедными? Демобилизованные солдаты вместо пальто носят шинели без погон. Ребятишки еле волочат ноги в тяжелых отцовских опорках. Георгий сказал, что правительство растратило половину золота Народного банка. Золото ушло на закупку муки в Америке, но народ по-прежнему голодает. Куда девалась эта мука? Повсюду снуют вооруженные люди. Солдаты английских и французских оккупационных войск пьянствуют в кабаках, стреляют из трамваев в прохожих, пристают к девушкам, бесчинствуют. По вечерам девушки не смеют носу высунуть из дому.
На улице ни души. А каково в такую морозную ветреную ночь тем, у кого нет крова? Попытались было горемыки построить себе на государственной земле лачужки, чтобы у детей была крыша над головой, когда польют осенние дожди, но полиция разогнала их выстрелами. Стреляла в народ. Так погиб Киро Ковачев — прекрасный партийный работник. За его гробом шла вся рабочая София. Людская река хлынула к кладбищу в Орландовцах[3]. А Георгий шел впереди всех. Его всегда встретишь там, где опаснее всего. Он бросился к офицеру, приказавшему солдатам обнажить шашки против народа, схватил его коня за узду и гневно крикнул:
— Как вам не стыдно! Нападаете на безоружных людей, которые хоронят своего товарища! И, наверно, думаете, что вы герои! Убирайтесь, прочь с дороги, дайте людям пройти!
С такой яростью выкрикнул эти слова Георгий, что офицер стушевался, опустил саблю и, повернув коня, пропустил шествие. А у меня сердце замерло от страха. А если бы он зарубил саблей Георгия? Какую ненависть к палачам трудового народа прочла я тогда в глазах Георгия! Ах, эти огненные глаза! И почему ты у меня такой буйный и неукротимый, Георгий!» — вздохнула Люба. Она снова оглянулась и прибавила шагу.
«Сколько времени прошло с тех пор, как он вышел из тюрьмы? Вернулся он в декабре. Пришел небритый, голодный, худой. И сразу же ринулся в бой. Им завладела улица. Георгий нужен был народу. И снова пустует его кровать. Раскрытые книги лежат на столе так, как он их оставил, не горит до утра настольная лампа. Приятно смотреть, как Георгий читает, запустив пальцы в свои кудрявые волосы. А когда пишет, весь преображается. Перо так и бегает по бумаге, сигарета дымится, глаза чуть прищурены… Но… домой ему нельзя», — и молодая женщина вздохнула.
«Не успел Георгий выйти из тюрьмы — как сразу же подался в Перник, к старым друзьям, шахтерам. Там его арестовали вооруженные жандармы, снова бы в тюрьму попал, да рабочие вовремя отбили. Никогда на Софийском вокзале не собиралось столько народу, чтобы встретить арестованного. Вся София пришла. Тогда-то я по-настоящему поняла, что Георгий принадлежит не только мне, а всему народу!
