Вдруг Кандолас поднялся и умолк, услышав шум приближающегося грузовика, который взбирался на холм. Этот черный грузовик, как правило, высылался вперед. За ним на «джипе» ехал управляющий концессией. Немцу нравилось подобным образом оповещать о своем прибытии, чтобы потом, подобно коршуну, самому обрушиться на нас, ожидающих его в страхе.
— Они едут, патрон.
— Пускай едут, что было дальше?
— Так вы же нужны им…
— Подождут.
Я даже не взглянул на него во время этого короткого разговора. А если бы взглянул, думаю, возненавидел бы, и не без основания.
— Так вот, удрать-то не удалось. И кончилось все это для меня очень плохо. Понимаете? Но думать было некогда, я бросился за водой в поместье. Смочил платок, наполнил старый черепок. Первым делом я занялся товарищем. Шишка у него была большая, с куриное яйцо. Потом несколько раз я порывался уйти, но, дойдя до дороги, возвращался: оба они были в беспамятстве и пороли всякую чушь. Я злился, что не могу ни привести их в чувство, ни бросить. Bueno. И решил я их тащить на себе, сколько сил хватит. И тащил, а увидев вдалеке деревню, закричал, прося прийти на помощь раненым. Раненым! Глупость какая, понимаете? Но тогда я считал преступлением их бросить. До сих пор простить себе не могу, что сам сунул голову в пасть волку.
Появился «джип». Поднимаясь на холм Каррокейро, он казался игрушечным. Потом изменился ветер, и взметнувшаяся столбом пыль скрыла его из виду. Я уверен, что, как только появился грузовик, Кандолас, как и я, конечно, ни о чем другом, кроме как о немцах, не думал. С минуты на минуту за мной должны были прийти. Тот, кто приехал на «джипе», возможно, сидит за столом в комнате технического персонала и, ожидая меня, нетерпеливо постукивает карандашом. Сверяется с картами. «Плохо идут дела, инженер, плохо. Думайте, думайте. Нельзя, чтобы работы в руднике замерли. Ясно? Думайте! Больше вольфрама — больше пушек. Рудник затем и существует».
— Подобрали их или нет?
— Конечно, патрон. Усталый, я нашел сеновал и заснул там. Проснулся от пинков. И очень скоро оказался в кабинете директора исправительного дома. «Всыпьте ему как следует, пока я рисую куклу». Надзиратель приступил к исполнению приказа. У меня потемнело в глазах. Что можно было ждать хорошего от этих скорпионов? Выходит дело, я должен был бежать, бросив товарища и сторожа в беде. Понимаете? Надзиратель, увидев, что я теряю сознание, спросил: «Может, хватит, сеньор Маркос?» — «Нет, я еще рисую руки», — ответил тот. А мне надзиратель в это время руки выворачивал. Я их уже не чувствовал. Они были деревянными. На такое только фашист способен.
Мускулы на моем лице напряглись. Захотелось сделать больно самому себе, и я прикусил губу. И вдруг вспомнил сказанное Кандоласом: «Каждый человек с дрянцой». Выходит дело, я, директор исправительного дома, немец, который давно ждет меня, и те, кто осуждал Кандоласа, сами были с дрянцой.
— Пошли, патрон, забудьте эту историю с пощечиной. Кто-нибудь всегда вынужден быть жестоким. Думаю, на вашем месте я поступил бы так же, — и он пощупал запястье левой руки, привычно сжав ее в кулак. Потом, указав на бежавшего ко мне человека, сказал: — За вами, патрон. Вы нужны немцу.
Я тоже пощупал свое запястье, будто и его когда-то выкручивали. Хотел заговорить, но язык присох к горлу. А мне так нужно было сказать Кандоласу, что я уже не тот, я другой, я с ним, его союзник. И все это вылилось в немом, очень похожем на скрип вырванных старых корней крике:
— Я согласен, Кандолас. Будем саботировать!
>Перевод Л. Бреверн
