— И его убили?
— Что за вопрос! Конечно, убили, сволочи! Эти письма, будто бы написанные женами, были всем известной хитростью. А та свинская рожа так и стоит у меня перед глазами. Как сейчас его вижу.
Неожиданно я открыл дверь. Один из тех, кто находился в бараке, зевнув, спокойно сказал мне:
— Теперь, сеньор инженер, самое время сказать друг другу «доброе утро». Солнце вот-вот взойдет!
Кандолас медленно скручивал сигарету, а лизнув край папиросной бумаги, нагло улыбнулся мне.
— Наш Кандолас во время гражданской войны в Испании был командиром партизанского отряда, — сказал кто-то из присутствовавших, будто был уверен, что я слышал весь разговор.
— Командиром? — беря чашку кофе, недоверчиво переспросил я, скорее для того, чтобы что-нибудь сказать, не больше.
— Да, и одним из лучших, — подтвердил Кандолас, проведя рукой по крупному красному носу.
Я пошевелил тлеющие в золе угли и спросил, стараясь уколоть его своим безразличием:
— И долго вы были в Испании?
— Какое-то время, патрон. Там я женился, там у меня осталась семья. На днях я послал жене записку, надеясь, что удастся встретиться на празднике в Терра-Фриа. К сожалению, я даже не могу повидать ее. Мне в Испанию пути заказаны. Стоит перейти границу, и с меня спустят шкуру.
У него вырвался непринужденный смешок. Тут я впервые увидел, что у Кандоласа почти нет зубов.
— Сведение счетов? — продолжал я держаться своей версии.
— Если хотите, патрон, можно и так это назвать… Только с той свиньей я уже имел встречу. Его рыло запомнилось мне на всю жизнь, и я его сразу узнал, когда столкнулся с ним в Вила-Нуэва. Он меня тоже узнал, потому что дурак. Я хотел избежать столкновения — не то было время — и сказал ему: «Давай отсюда, боров! Давай, а то я за себя не ручаюсь». И пригрозил пистолетом: «Уходи отсюда, за тобой стоит тень убитого Пепе. Я спрашиваю тебя, что ты сделал с моим другом Пепе? Что ты сделал с его женой? Что ты сделал с товарищами, которых предал, свинская рожа?» Bueno: пистолет выпрыгнул из моих рук.
Во мне безотчетно росло восхищение этим казавшимся мне порочным человеком, который рассказывал кровавую историю. Но я не хотел так быстро сдавать свои позиции и попытался смутить его:
— Если я правильно понял, вы забыли о своем друге Пепе или не имели твердого намерения отомстить за него?
Кандолас спокойно, с достоинством встретил мой взгляд. Потом вынужден был ответить:
— Послушайте, человек не должен быть ослеплен жаждой мести. К тому же в жизни есть кое-что поважнее, чем личное.
Я не понял, было ли сказанное ответом на мой вопрос или продолжением начатого им ранее разговора. Во всяком случае, я чувствовал явное унижение и жгучее желание любым способом доказать ему, что моя любовь к руднику совсем не вызвана стремлением получить прибыль и ничего не имеет общего с планами и намерениями его хозяев.
Стук хлопнувшей двери и, человек, неожиданно вошедший в барак прервали наш разговор.
— Не могу справиться с водой, вымок весь. Пусть кто-нибудь сменит меня.
Тут я забыл и о Кандоласе, и о его историях. Но в тот самый момент, когда я вставал со скамьи, ужасный крик разорвал утреннюю тишину. Оказалось, один из парней, стоящих у ворота, случайно выпустил вал, и ничем не сдерживаемая бадья, которой вычерпывали воду, полетела на работавшего внизу шахтера. Красный туман застлал мне глаза, и подавляемая все эти дни злоба вырвалась наружу: я бил по лицу виновника случившегося. Вдруг чьи-то пальцы крепко впились в мою руку, сжали ее, стиснули. Это были пальцы Кандоласа.
— Патрон, остановитесь! Вы на всю жизнь сделаете человека несчастным.
След от его пальцев так и остался на моей руке. И теперь, вспоминая эту историю, я то и дело трогаю руку, будто она все еще болит.
Самой суровой порой для меня были годы работы на руднике. Рудник был для меня ни с кем и ни с чем не сравнимым наставником. И одним полученным здесь уроком я обязан Кандоласу. После того памятного утра я увидел его лишь спустя три дня. Все это время я провалялся в постели, держа под рукой бутылку с джином. Спал, просыпался, прикладывался к бутылке и снова засыпал. Среди шахтеров это было делом обычным. Всегда, когда неврастения или усталость достигали предела, все прибегали к этому единственному средству: лежать, поплевывая в потолок, спать и пить. Чувства притупляются, сворачиваются, подобно ежу перед опасностью. И эта своеобразная форма анестезии позволяла нам бесконечно долгими ночами не слышать ударов перфоратора, шум которого обычно изводит, сотрясая мозг и разрушая кости.
