Когда прошел XX съезд, мне было стыдно. Как же я жил? Почему я верил во все это дело? Когда я вдруг взял и перечитал краткий курс истории партии, я вдруг увидел, сколько там вранья и преувеличения. А где же я раньше был? Почему я раньше не видел, что творилось у нас с коллективизацией? Как истреблялось кулачество — наиболее работоспособный и ценный слой крестьянства. Что творилось в деревне, что творилось у нас с рабочим классом, какое вранье было… Почему я раньше этого не видел, не замечал? Как я до этого кричал „ура“? Как я во всем этом участвовал? Ведь я тоже этому культу способствовал. Я тоже был участником происходившего. Мы все были его участниками».
Инна Лапина:«В 56-м году я была студенткой второго курса Ленинградского политехнического института. Сразу после окончания XX съезда у нас прошло комсомольское собрание. Весь наш курс, 500 человек, собрали в актовом зале и в течение четырех часов нам читали секретный доклад Хрущева. Причем предупредили, что никаких конспектов вести нельзя.
Когда начали читать доклад, то мы забыли обо всем. Сидели, и каждый из тех, кто был в этом зале, думал только о том, что слышал. Я отчетливо помню, что меня доклад поразил, я была потрясена. Я отдавала себе отчет, что среди пятисот человек, которые там сидят, найдется много таких, у которых точно такие же переживания, как и у меня. Когда я услышала цифры, я была ошарашена, потрясена и убита совершенно. И в первую очередь о ком я думала? Я думала о папе. Потому что я понимала, что он-то этот доклад слушал. Поэтому у меня было какое-то двойное ощущение.
Когда читали доклад, стояла просто могильная тишина. Никто не шелохнулся. Обычно у нас всегда на собрании шум и всякие реплики. Здесь никто не шелохнулся целых четыре часа. А потом нам просто сказали, что доклад закончен. Знаете, мы встали и не могли друг на друга смотреть. Сначала ощущение было полной подавленности. Теперь вроде бы свобода… Но настолько глубоко все сидело в каждом. Люди боялись все равно разговаривать на эту тему. Боялись. Все равно было какое-то чувство страха. Не радости от того, что это вот раскрылось, что об этом сказали вслух, а страха от тех масштабов, от тех объемов, которые наконец-то нам объявили. И вы знаете, прошло очень много времени, прежде чем мы потихоньку друг с другом, только с самыми близкими, стали делиться чем-то таким глубинным, что нас волновало после этого доклада. И еще я хочу добавить, что в то время, когда я училась в институте, с нами училось огромное количество китайцев. Так вот, буквально через несколько дней после того, как нам прочитали этот доклад, мы почувствовали, что китайские студенты стали нас сторониться. Вы понимаете? Они были все время в наших компаниях, они с нами выпивали. И вдруг мы чувствуем прямо холод. А мы даже еще не знали, что там происходит в руководстве, что там происходит наверху между руководителями наших компартий. Это потом только мы узнали, что компартия Китая осудила доклад Хрущева и, в общем-то, что она оправдывает Сталина».
Валерий Попов:«Мои родители вечером вполголоса говорили, что это письмо сначала вообще было недоступно (речь Хрущева), потом его читали где-то на закрытых парткомах, потом на закрытых партсобраниях, и вот эта таинственность — она возбуждала. Потому что если бы все это было сказано открыто, то, может быть, и радость была бы не столь острой, но вот то, что это глухо обсуждалось, что это было полузапрещено, да еще и опасно — это будоражило. Родители тихо говорили, что что-то продвигается, что-то прорывается, чего-то пока еще нельзя, но скоро будет можно, и я помню, что меня волновал их разговор. Вот это вот ощущение грядущего прорыва — это я хорошо помню».
Владимир Британишский:«Первые три класса я учился в сибирском селе Емуртла, это в 45 километрах от железной дороги. Директором школы у нас был высланный немец. Поскольку он был членом партии, его выслали, но поставили на должность директора школы в самой глуши. У него была русская жена. Она была моей первой поэтической наставницей. Она преподавала литературу в старших классах, а ее муж, наш директор, преподавал историю. Я начал писать стихи уже в третьем классе. В нашем селе жили высланные немцы. В классе со мной сидела девочка-немка.
