Ни жить, ни плакать, ни дышать.
И ежедневно, ежечасно,
Трудясь, страшилися тюрьмы,
Но не было людей бесстрашней
И горделивее, чем мы!
Эти стихи очень хорошо передают настроение того времени. Да, многие вернулись, но ведь все боялись. Реабилитированные боялись говорить обо всем, что им пришлось перенести.
Настроение было очень настороженное. Более того, в 90-х годах, во время перестройки, когда мы получали гуманитарную помощь, я тогда сама ходила в архив собеса, чтобы найти фамилии тех людей, которые пострадали в дни репрессии. Их надо было выискивать потому, что они сами боялись афишировать свою жизнь».
Александр Кушнер:«Не было такой семьи, в которой никто не погиб. Мой двоюродный дед, поэт Борис Кушнер, был расстрелян в 37-м году. При мне родители всегда замолкали, боялись сказать какое-нибудь слово, чтобы я, не дай бог, по глупости в школе что-нибудь не сболтнул.
Летом 55-го года мы с мамой были в Анапе. Снимали дом на Таманской улице. В этом же доме рядом с нами жили гости из Москвы. Отец с сыном. Сын был моего возраста. Его отец выглядел очень странно: он был изможден и никогда не улыбался. Он только гулял по тропинке, иногда подходя к морю, долго смотрел на него и никогда не купался. Гладил розы в саду. Я это помню очень хорошо. Но я никак не мог понять, в чем тут дело. И почему вместе с ними нет их мамы. Потом узнал, что он вернулся из лагеря. Наверное, мать ушла к другому мужчине. Вот он с сыном приехал к морю, может быть, после 10 или 20 лет проведенных в лагере.
В то время возвращались многие люди, которых я знал. А. К. Гладков, друг Мейерхольда и Пастернака. Замечательный прозаик Камил Икрамов. Я не видел человека более счастливого, чем он. Он умел быть счастливым, чувствовать радость жизни, потому что 20 лет был ее лишен».
Юрий Таиров:«Мне было 25 лет. Я уже побывал в ссылке, успел посидеть. Вернулся я благодаря хрущевской оттепели. В 54-м году попал под амнистию. Позднее вернулась моя мать, а в 56-м году вернулась уже вся семья. Отец совершенно случайно не был расстрелян. Его репрессировали по „Ленинградскому делу“. Он был арестован и приговорен к 25 годам тюрьмы. Отсидел всего пять лет. Для нас после освобождения все возродилось.
Мне хотелось себя как-то утвердить, поэтому я поехал в те места, где проходила моя ссылка. Я поехал туда уже в другом качестве. Это был какой-то поворот в моем сознании. Я, наверное, был один такой интересующийся. Я не думаю, чтобы еще кто-нибудь решил вспомнить те времена таким образом.
Была такая статья — 17–35. По этой статье человек считался социально опасным. В это время в Ленинграде первым секретарем был Адрианов. Он написал специальную записку в Политбюро, в которой говорилось о том, что семьи репрессированных здесь наводят какую-то смуту. Такие люди мешают революционному Ленинграду нормально трудиться. В чем заключался смысл этой записки, я не знаю. Никто мешать, естественно, не мог. В то время даже никто подумать ни о чем дурном не мог. Тем не менее сначала арестовали мою мать, потом меня вместе с сестрой. Маленького брата отправили в детский дом. Вот так вся наша семья каким-то образом мешала революционному Ленинграду».
Борис Фирсов:«Я живу в городе Ленинграде с самого рождения. С 35-го года живу в одном и том же доме. Никуда не переезжал, блокаду пережил в этом доме. Я коренной житель Петроградского района. В нашем доме четыре лестницы, на каждой лестнице по десять квартир. В четырех квартирах из десяти происходили аресты в дни репрессии.
В нашей квартире были арестованы коммунистка Лидия Ефимовна Фирсова и молодой коммунист Максим Фирсов. После возвращения моя мать рассказала мне историю моего отца. Отец был арестован в 38-м году. Я помню день ареста. Маме и бабушке нужно было как-то объяснить мне тот беспорядок, который стоял у нас в доме после обыска. Я в тот момент был в школе. Они не успевали убрать квартиру к моему приходу. Им надо было мне что-то сказать. Они сказали, что за папой приезжали из милиции. Его забрали, но, наверное, он скоро вернется домой. Мама хотела меня как-то успокоить. Я уже все понимал, что происходит.
