Музыкант Анатолий Кальварский вспоминал: «Садовая — опасная улица. Ходить туда было нельзя; тамошняя шпана не только знала всех своих, но отличала чужих. То же касается и района Сенной площади, туда мы не совались, потому что нас там били.
По Неве мы могли ходить только до Дворцового моста. Это был наш район, и мы там чувствовали себя вольно. Мы били тех, кто приходил к нам с Гражданской улицы или с Сенной площади. Им ход к нам был закрыт. Мы имели какие-то контакты с Бульваром Профсоюзов, там была серьезная шпана, и с Александровским садиком.
Поскольку я был маленького роста, а шпана была вся немножко постарше меня и покрупнее, я шел впереди. Подходил вихляющей походкой к какому-нибудь человеку взрослому и говорил: „Ну, ты, чмырь, а ну-ка дай закурить быстро!“ Тот: „Да ты что, пацан?“ — и щелкал меня по носу. На этом моя миссия заканчивалась. После этого вступала тяжелая артиллерия: „Ах, ты маленького тронул!“ И начиналась драка. Так как мне часто щелкали по носу, и из-за этого нос мой был красный, мне дали кликуху „черешня“.
Драки были жестокие. Слава богу, мне везло и что кроме побитого носа и разбитых конечностей переломов никаких не было. Голову не пробивали.
Модно было ездить на левой стороне трамвая. На колбасе. Нам попадало от кондукторов, от милиционеров, которые стояли с жезлами. Однажды мне так жезлом треснули по голове, что у меня искры из глаз посыпались. Помню, что мы ездили в Лигово, где в сентябре 1941-го шли бои, — искать порох. Его мы клали на рельсы, поджигали. У меня был пистолет Вальтер. Потом отчим его отнял и утопил.
Мы очень не любили наряженных мальчиков в белых рубашках с красными галстуками и кидались в них чем попало. Пели песню такую: „Чей там голос из помойки? Чья там рожа в синяках? Это смена комсомола, юных ленинцев отряд“. Как нас не арестовали?
Поножовщина случалась. Я однажды видел, как человек в магазине, где продавали водку, стучал рукояткой пистолета по прилавку и буфетчице ничего не оставалось, как налить ему. Человек совершенно хладнокровно вынул ТТ и сказал: „Если не дашь выпить, завалю“.
Инвалиды в основном всегда были пьяные, попрошайничали на водку. Не стеснялись нецензурных выражений, кричали, потрясали своими увечьями, публика была очень малоприятная и наглая. Никто над ними не издевался Мы, дети военного города, понимали откуда это и что это такое. Очень часто инвалиды попадали под трамваи. Помню анекдотический случай, когда попал инвалид под трамвай и отрезал себе протезы.
Не могу сказать, чтобы ленинградская публика пила что-то изысканное. Водку, пиво. Но я не помню, чтобы среди нас были алкоголики. Мы пили больше для озорства».
До смерти Сталина улицы больших городов, в том числе и Ленинграда, принадлежали шпане — самому сильному неформальному молодежному движению послевоенного СССР. Пережившие смерь родителей, отчаянные, готовые к тому, чтобы ударить кастетом или зарезать заточкой, они диктовали нравы.
Эдуард Хиль:«Я помню, шел по Лиговке, провожал знакомую девушку. И вдруг подходит несколько человек, такая стайка, группка. Они меня окружили, девушку мою вытеснили, вынули финки, и я почувствовал смертельный холод. Потому что перед тобой несколько человек с ножами. Я говорю: „Что надо?“ Они: „Снимай пальто и кепку“. В то время было очень модно носить „лондонки“, шерстяные такие кепки. Я такую как раз купил за пять рублей, огромнейшие деньги по тому времени. Сняли с меня кепку, сняли пальто. Потом сказали: „Да нет, пальто рваное, оставь себе, лондонку мы забираем. Молодец, что не пикнул“. А кругом милиция ходит. Они так вас обступают со всех сторон, как будто это все свои. Я потом подошел к милиционеру, он говорит: „Да здесь каждый час кого-нибудь или насилуют, или убивают“».
Почему отбирали одежду? 1945 год, легкая промышленность работала едва-едва, одежды у людей просто-напросто не было, большинство мужчин донашивали военную форму. Поэтому на толкучках один из самых ходовых товаров все 1940-е — это одежда, неважно, новая или ношеная.
Распространены кражи белья с чердаков. И краденое белье покупали — дефицит.
