Дозор поравнялся с Грабом и Кларком. Луч равномерно, спокойно гладил рыхлую землю. Шаги солдат удалялись в сторону правого фланга заставы.
Кларк перевёл дыхание, облизал губы. Он слегка нажал плечо Граба, что означало: «Будь готов». Граб бесшумно поднялся, быстро скатал резиновую дорожку в рулон. «Пошёл!» — мысленно проговорил Кларк и слегка похлопал по затылку своей «лошади».
Луч вспыхнул, опять послышались шаги… Теперь значительно энергичнее, чаще. Кларк удовлетворённо усмехнулся. Он угадывал, казалось ему, душевное состояние солдат: торопятся к заставе.
Дозор, скользя по полосе узким лучом фонаря, прошёл мимо в обратную сторону.
За несколько дней до описанных выше событий начальник пятой погранзаставы капитан Шапошников, на участке которого затаились перед своим решительным прыжком нарушители, назначил в наряд ефрейтора Каблукова и старшину Смолярчука с его розыскной собакой Витязем.
Ранним утром, на восходе солнца, пограничники вышли из ворот заставы и направились к Тиссе, где им предстояло нести службу.
Каблуков и Смолярчук почти одногодки, но они резко отличаются друг от друга. Каблуков — кряжист, широк в плечах, тяжеловат, медлителен в движениях, с крупными чертами лица, по-северному русоволос, с багровыми пятнами на острых скулах. Глубоко сидящие, серьёзные глаза тревожно смотрят из-под пушистых белесых ресниц. Большой лоб бугрится угловатыми морщинами. В плотно сжатых губах нет ни малейшего намёка на улыбку. Каблуков молчит, но выражение его лица, его взгляд ясно говорят о том, что на душе у него тяжко.
Смолярчук чуть ли не на две головы выше Каблукова, строен, подвижен. Розовые его щёки золотятся мягким пушком. Зубы крупные, чистые, один к одному. На румяных губах беспрестанно, как бы забытая, светится улыбка. Весёлые глаза перебегают с Тиссы на небо, с виноградных склонов на горы, освещённые утренним солнцем. И всюду видят что-то необыкновенно привлекательное.
Всякий, глядя на старшину Смолярчука, сказал бы, что он правофланговый в строю, первый в бою и в ученье, запевала на походе, весельчак и шутник на отдыхе, что его любят девушки, уважают товарищи и друзья, что он обладает завидным здоровьем и силой.
— Денёк-то, кажется, назревает самый весенний. Кончились дожди. Ох, и погреемся ж мы сегодня с тобой на солнышке! Как, Андрюша, не возражаешь против солнышка?
Каблуков не отвечал. Он обернулся лишь после того, как Смолярчук положил руку на его плечо и повторил вопрос. Он смотрел на товарища, и по глазам было видно, что не здесь сейчас были его мысли, а там, в далёком Поморье, дома. На заставе ни для кого не являлась секретом причина невесёлого настроения Каблукова. Несколько дней тому назад он получил письмо, в котором сообщалось о внезапной тяжёлой болезни матери.
Капитан Шапошников, начальник заставы, в другое время немедленно возбудил бы ходатайство перед командованием о предоставлении Каблукову краткосрочного отпуска, но теперь он не мог этого сделать: усиленная охрана границы исключала всякие отпуска. Кроме того, приближался срок окончания службы Каблукова. Через неделю-другую он совсем уедет домой, демобилизуется.
Старшина достал из кармана серебряный портсигар и, постукивая папиросой о крышку, на которой было выгравировано: «Отличному следопыту, другу Витязя — от закарпатских пионеров», спросил:
— Андрей, от матери нового письма не получал?
— Нет, — буркнул Каблуков. — От сестрёнки получил. Вот что пишет Мария… — Каблуков отбросил полу шинели, достал из кармана брюк потёртый на изгибах листочек тетради, густо исписанный чернильным карандашом. Пробежав глазами страницу, он прочитал то место из письма сестры, которое, повидимому, жгло ему сердце: — «…В такой день, братец, наша мамка сама с собой ничего поделать не может: снимет со стены все ваши фотографии, разложит их на столе и с утра до ночи глаз от них не отрывает…»
Каблуков сложил письмо, сунул его в карман, аккуратно заправил шинель под туго затянутым ремнём.
— Понимаешь, как она обрадуется, когда я приеду домой?
— Слушай, Андрей, — вдруг сказал Смолярчук, — А что, если бы Ольга Фёдоровна узнала, что наша граница находится на усиленной охране? Какие слова она прописала бы тебе? Хочешь, скажу — какие?
