Толкают меня на рынке. Шум, едкий дым, горелый запах. Жарят, парят, продают, едят, пьют – работают.
В общежитии пусто, прохладно. Лежу на койке. Скрипел на ней пяток лет, а как будто уже чужой, – и в этих стенах, и на улице, и в городе.
Давно не был на центральном проспекте, который раньше так тянул к себе. Спускаюсь к нему через парк. В солнце, начинающем клониться к закату, сквозь листву, издалека, но так отчетливо в свете, бьющем им навстречу, вижу знакомую компанию, как бы идущую в мою сторону. Высится Царёв. Рядом с ним коротконогие парни – Витёк и Данька. Чуть сзади – Гринько, который должен был уже уехать, но не может оторваться от городской компании, снисходительно терпящей его, провинциала. С ними – Лена. Сбоку от всех, как бы отдельно, и все же – рядом с Царёвым. Впервые вижу их вместе. Слышу знакомое гоготанье.
Преимущество сравнительно небольшого города в том, что в самом центре его внезапно можешь найти спасенье, встретив почти одновременно самого нужного и самого приносящего боль человека.
По соседней аллее парка, не видя меня, куда-то идет Нина. Догоняю ее почти прыжком.
– Нина!
Удивленно оборачивается.
– Нина, ты мой якорь спасения, слышишь?! Не поможешь, умру на месте.
– Да в чем дело, ненормальный?
– Погляди туда, на проспект. Видишь?
– Ну, вижу.
– Ты должна меня взять под руку. Мы выйдем им навстречу и только помашем ручкой.
– Ты неисправим. И нужна тебе эта дешевая пантомима?
– Иногда дешевая пантомима важнее самой жизни.
Мы вышли им навстречу столь внезапно, что гогот мгновенно оборвался. Это тянуло на немую сцену финала гоголевского «Ревизора». Нина прижималась ко мне, и мы на удивление естественно слились. В те студенческие годы публично идти под руку, да еще так, чтобы девушка вела тебя, было неслыханной дерзостью, напрашивающейся на далеко идущие выводы. А ведь Нина согласилась, не раздумывая. И так улыбчив был наш взгляд, и так приветлив был взмах наших рук. Мы прошли мимо как бы мельком. Но я успел заметить обостренным боковым зрением испуг на лице Царева. Лена вообще выпала в осадок. Но больше всех ошеломлен был Витёк: споткнулся, чуть не упал, лицо его побелело, как мел. Я торжествовал, я был великолепно зол, ощущая боль и сладость мести одновременно – такой смеси чувств я еще не испытывал.
– Нина, ты меня спасла. Я знаю, куда ты идешь?
– Откуда?
– При таком везении, какое сейчас случилось, наитие раскрывает свои тайны.
– Говори понятней.
– Ты идешь на стадион у озера. Там сегодня игра.
– Марек просил меня поболеть за него. Я не могла ему отказать.
– Я тебя задержал. Так смотри, – я поднял руку, не оглядываясь, и тотчас рядом раздался скрежет тормозов. – Такси подано.
В машине я тихонько, почти на ухо, прошептал ей:
– Еду на работу в Крым. Завтра, поездом до Одессы, а там – теплоходом. Помнишь песенку Утесова? —
Теплоход,
Теплоход уходит в море, теплоход.
Свежий ветер песне вторит
И поёт.
Не печалься дорогая, всё пройдет…
Поцеловал ее в щеку. Она вышла из машины, а я поехал дальше, в общежитие. Наитие продолжалось и не обманывало меня. Не успел войти в вестибюль, как дежурная сообщила мне, что звонила Лена.
– Если позвонит еще раз, скажите, что я отчалил в Крым.
* * *
Я был потрясен. Нина пришла к поезду проводить меня.
– Помнишь, ты читал свои стихи. Две строки мне врезались в память:
Я тебя ни о чем не просила,
Я тебе ничего не простила…
Прощай. До встречи, – она обняла меня.
Вокзал, тот самый средневековый, с огнями из-под козырьков, слишком озабоченный своими делами, быстро отвернулся от меня, отхлынул, исчез. Только уменьшившаяся фигурка Нины еще долго стояла передо мной в заглазном пространстве.
Оставшееся время до отхода из Одесского порта «Адмирала Нахимова» я просидел на Приморском бульваре, даже на миг не отлучаясь от моря. Ослепительное солнце заливало бульвар, памятник Дюку, окружающие его дома, что, казалось, они теряют очертания, плавятся на глазах. Но понизу дул свежий, морской ветер, и все время рядом – не оно ли, море, синее пространство, антипод тверди, в первый раз до того потрясающее, что может и вовсе изменить ход жизни, стать вечной любовью, мукой, судьбой.
