Но разве сменишь судьбу, как меняют платье?
Ни на миг не отлучаюсь от моря. Боюсь: стоит уйти в первый переулок, и оно исчезнет. А потом беги по закоулкам, через лазы, заборы, лабиринт стен, растений, по выгнутому коридору, сквозь удушливые облака жарящегося лука, беги, беги – но море исчезло. Я уже научен горьким опытом.
Спасение – в деле. Там, в дальней глубине дымящейся и слепящей этой синевы ждет меня земля, Таврида, нет, Эллада, непочатый край дел. Вот, уже выслала навстречу своих детей, своих трудяг. Вот они: стоят в нишах, под балконами, напрягли каменные свои мускулы, глядят вдаль с фронтонов зданий, впередсмотрящие, целый выводок Атлантов – расстелили каменное полотно лестницы. А город за их спинами, на задворках, присел на корточки, отхлынул гулом и лязгом, и поднимаюсь по трапу на многоэтажную белую махину, неколебимо вросшую в воды, которые лишь едва поверху поплескивают у бортов.
Город еще делает последние жалкие попытки, еще цепляется за эту уже отваливающуюся от него, рожденную в его недрах махину, – экое детище вымахало, – цепляется мелкими портовыми постройками, складами, приземистыми залами ожидания с шумной толпой пассажиров, цепляется из последних сил. Но махина разворачивается, – и город вырастает, как хвост ее, медленно и тяжко – то справа, то слева, – словно корабль, как огромный корень, хочет выдернуть себя из земли, из материка-города, и никак не может выпростаться и оторваться.
* * *
И внезапно я понял: корабль и город сращены навеки. И там, в городе, вырванное с корнем, осталось мертво лежать дерево. К нему я, быть может, и вел подкоп с самого детства. Нечего тешить себя иллюзиями: такое не повторится.
И я бросился вдоль палубы, мимо иллюминаторов, переборок, лестничек, канатов, свернувшихся сытыми удавами. Проскочил по загибающемуся вверх коридорчику на другой борт, мимо картонных ящиков с африканскими наклейками. Я так надеялся выскочить в кривой мощенный булыжниками переулок, и дальше, вдоль домов, садов, полей. Я бежал, шёл, пробирался, – но везде упирался в обрыв, борт, пропасть, отвес. Везде было море. Но это лишь на взгляд и на ощупь было отдельно и бесстрастно – металл, дерево, вода. На самом же деле реальность не завершалась морем, кораблем, новыми ощущениями, отчетливым отделением от суши, от всего того, чем я был до мгновения, когда отдали концы. Корабль, даже оторвавшись от города, не отделяется от него. Город просто исчезает за горизонтом, но, навечно связанный с кораблем, выстраивается за его кормой невидимым, но ощутимым продолжением, наращивается бесконечным нагромождением жизни, продлевая прогулки – с палубы по коридору, и далее – в лабиринт улиц, переулков, тропок, щелей, – всей глыбой отошедшей твоей жизни – везде за тобой.
Оторваться от прошлого? Иллюзия подобна мигу, когда удаляющаяся суша исчезает из вида, как бы уходит на дно. Кажется, всё – рассчитался навсегда. Но не пройдет и суток, – и вот она, снова всплывшая на поверхность твердь, и с нею память прошлого. Да и прошлое ли это, если жжет, и на губах привкус снега – морозного серебра ночей с нею. С кем? Ниной или Леной? Странно, вдалеке от суши, посреди необъятного моря, они стоят передо мной в равном положении. Но ведь это ненормально, это сбивает с толку.
Лечь на полку в каюте, закутаться, не думать, расслабиться, только и вдыхать запах плесени, йода, кожи, нагретой за день солнцем. Только и следить в иллюминаторе бугры буро-зеленых мыльных вод, захлестывающих стекло иллюминатора, и ощущать мгновениями до озноба глубь бездны, отделенной от тебя лишь тонкой железной стенкой. Только и слышать, как ночной ветер тысячами примусов спиртово шумит в снастях, как часто металлически ржаво скрежещет в утробе корабля, когда он всеми своими ребрами и переборками принимает натиск волн, а изредка – гулкие удары. Так бьют куском железа по огромной пустой цистерне. Только и ощущать себя легко взвешенным на палубах, плоско летящих поверх вод.
* * *
Проснулся рано. Вышел на зябкую палубу. Замер у вант. Уже было солнце, такое чистое, не ощутимое, что на миг мелькнула надежда: прошлое за кормой. Словно бы необыкновенно легкий воздух наполнен звуками эоловой арфы. Бог здоровья, спокойствия и соразмерности Аполлон перебирает струны кифары.
