Хотя, нет — львиную шкуру носил Геракл, а не Орфей.
— Ладно, — коротко сказал Кит, сглотнув. Он делался тем тверже и напряженнее, чем крепче стискивал его плечи Уилл. Точно так же, как еще недавно хватал его Нед Аллен, тоже — жаждущий, требующий, как и все эти сумасшедшие, свято верящий в то, что за ним водится хоть малейшее право, хоть тень права указывать Киту Марло, что делать, кого любить и кого, мать их, пускать в свой дом.
— Ладно. Если ты так хочешь — я его трахну. В конце концов, я люблю тебя, а если кого-то любишь, — так говорят! — нужно иногда прислушиваться к просьбам возлюбленных. Так вот… Тебе станет легче, о мой благородный, если я сейчас же загну этого малолетнего идиота над столом, и выебу у тебя на глазах? Тогда он получит то, что ему свербит больше всего… А ты? Ты — получишь желаемое?
Выпустив на волю гадюку речи, Кит распалялся все больше — будто его разводили, подпитывали, как огонь в камине. Огонь этот разгорался на опережение и уже был готов вырваться из дымохода и пожрать соломенную крышу, а следом за ней и соседнюю, и еще одну, и еще — до самого горизонта, покуда видно город.
Пока его не станет не видно за чернотой пожарища.
Не закончив еще, Кит пихнул Уилла в грудь — невольно отступив, тот задел плечом полку, и мертвые, опухшие от хлебного вина младенцы в банках заголготали перезвоном.
* * *
От каждого вскрика — там, в объятиях клубящегося мрака, — Гарри крупно вздрагивал. Ему казалось, что он попал на войну, вокруг него — палуба горящего судна, а над головой свистят ядра. Каждое из ядер могло попасть ему в голову или сердце, дробя кости и раздирая жилы со свистом. Каждое ядро было камнем, ложащимся на весы его судьбы — на сегодня и навсегда.
Уилл Шекспир оказался смелым малым — хоть и глупцом. Да, Саутгемптон ясно видел, что этот добрый, наивный поэт — еще больший дурак, чем он сам. И в кровь, бегущую все скорее в их жилах, в жилах, чьи русла были в чем-то похожи, уже попал яд, слаще которого не было на свете.
Гарри был готов снести и большее, и отравиться еще сильнее — лишь бы добиться своего.
Может быть, позор — это только испытание? Все, что прекрасно, не дается даром — было бы неразумно и самонадеянно так полагать…
То, о чем выкрикивал Кит, погнало кровь к щекам.
Гарри испугался, что сейчас у него потечет из носа — черным, алым, правдивым.
С некоторой гордостью он подумал: «Что бы решила матушка, услышь она Кита, услышь тот ответ, что уже был готов у ее любезного сына на его угрозы, обещания?»
— Ничего ты не сделаешь! — неожиданно твердо и громко проговорил Гарри, присаживаясь на край стола так же, как это недавно сделал Кит. Он не видел Кита, не мог различить черт его лица, но отчего-то знал, какими они сделались — после услышанного. — Потому что не хочешь. Если бы хотел и вознамерился — сделал бы давно. И твой лопоухий Уилл из Уорикшира тебе бы не помешал. Как сейчас не помешает выставить меня. Или нет? А, Кит? Чем я хуже всех тех мальчишек, что вечно вьются вокруг тебя в театрах и кабаках? Посмотри на меня, и скажи мне — чем?
* * *
Кит разозлился — рванул, словно порох, мгновенной черной и кипучей злостью, отразившейся в зрачках сполохами пламени. Он заговорил — легко, о как всегда легко и гладко, подчас Уилл завидовал этой гладкости его слов, но в этот вечер Кит нес околесицу и, казалось, совершенно не понимал, что говорит. Или это Уилл утратил способность понимать — его, может, и весь белый свет?
И конечно же, Кит достигал цели, сам не зная того, что бьет не просто по больному — снова и снова, прямиком в разверстую в груди рану.
Уилл бледнел, сжимая его плечи все сильнее, и чувствуя, как сжимаются челюсти, и такая же злость — чистое яркое пламя — поднимается навстречу Китовому огню.
Ты так говоришь, Кит, как будто это впервые. Как будто я не видел ничего из того, что ты так жаждешь мне показать. Как будто не было Неда Аллена, Томаса Уолсингема и всех, кто на тебя глазел, не было твоих признаний в явных и тайных грехах, как будто я не видел, как ты хлестал по щекам безответного Томми Кида.
Уилл мог сказать это, и многое другое, но молчал. Стискивая зубы так, что, казалось, вот-вот раскрошит их. Стискивая Кита, как будто мог этим сокрушить его злость, или облегчить свою.
