Ну, ничего, такое уже бывало не раз. К утру пройдет.
* * *
Граф Гарри оказался вдруг целиком и полностью занят Китом, Кит — тем, что пытался обуздать первый порыв и не выставить того, кого он столь явно не желал видеть в собственном доме за порог. А Уилл оказался предоставлен сам себе.
Он был рад этому — сейчас. Кит не увидит его лица, и не станет расспрашивать, и не узнает все сразу, ведь он весьма искусный мастер допросов, школа Уолсингемов не прошла зря. Так что было к лучшему, что он будто нашкодившего школяра отчитывает Гарри, из вельможи ставшего просто несчастным влюбленным мальчишкой. Может быть, Уиллу удастся овладеть собой хоть немного, чтобы не показать насколько он выбит из колеи.
Кит был не в лучшем расположении духа — наверное, у него денек, несмотря на всю свою весеннюю свежеть, тоже оказался не из легких.
Уилл предпочел отойти в тень, точнее, на свет, к яркому огню камина, и повернулся спиной к ним обоим, давая возможность разобраться без его участия. Он протягивал по-прежнему зябнувшие пальцы к огню, но дрожь не унималась.
«В довершение всего не хватало еще снова свалиться в горячке», — подумал Уилл с раздражением, и вопреки собственному решению вклинился с вопросом в первую же возникшую паузу:
— Кит, я согрею вина?
* * *
— Да, пожалуйста, — живо ответил Кит, не сводя притом темнеющих зрачков с поджавшегося Гарри. — И тебе, любовь моя, и мне, и, тем более — нашему дорогому гостю требуется немного разогнать кровь в жилах.
Он сел напротив кресла, где расположился Саутгемптон — прямо на стол. Принялся отстегивать перевязь с едва не пошедшим сегодня в ход кинжалом, изредка отвлекаясь на то, чтобы отпить из своей чаши. Чаш на столе было вдосталь: выбирай любую, угадывай, где спрятана та, где кипит, оживая, христова кровь. Так оказывалось и с теми, кто тенями греческого Аида бродил вокруг — время от времени они вспыхивали необъяснимой тягой, тем, что кое-кто сдуру принимает за любовь, и норовили поджечь такие ночи, как эта.
Графчик удрученно и настороженно молчал — не желал усугублять свой позор и неловкость, осенней паутинкой повисшей между ним и тем, кого он так жаждал обдать жаром своей придури.
— Гарри, — обратился к нему Кит, совладав с ядом в голосе и речах, и задумчиво обтер пальцами тронутые вином губы. Тот встрепенулся, как собака, услышавшая свою кличку в устах хозяина. — Ты думаешь так громко, что твои мысли могу услышать не только я, но и мои несчастные соседи. Не нужно. Я и так знаю, что ты обижен в своих лучших чаяниях, и мечешься между одинаково манящими остриями выбора: сделать со мной что-то дурное или что-то славное, что-то, что обернется дурным для тебя самого.
Саутгемптон принялся терзать прядь своих великолепных волос:
— Я думал, ты будешь рад. Ты казался мне тем, кто любит неожиданные повороты сюжета, смелые поступки и опасности.
Кит поморщился, искоса наблюдая за тем, что делал у камина Уилл — его лицо казалось сделанным из красной меди, когда он наклонялся к огню, чтобы поставить казанок с вином.
— Не старайся зазывать меня на дешевое представление — именно в таких выражениях это обычно и делается. Тебе стоит больше читать римских авторов и меньше нахватываться этих рубленых словечек в окрестностях столь любимых тобою вертепов.
Внутри фразы был запрятан крючок — и Гарри, будто голодная рыбешка, тут же заглотил наживку и наделся на стальную ловушку.
— Да прекрати ты наставлять меня, будто ты мой учитель греческого! — крикнул он. — Я думал, ты… А ты…
— Ты — думал? — Кит с выразительным удивлением вскинул брови. — Ну надо же.
Он встал и отошел в тень.
* * *
— Будешь спать в этом кресле, — сказал Кит из подвижного мрака. — Или на полу, если тебе будет угодно.
У Гарри задрожали губы.
Какой позор! Он был готов принять от Кита упреки в безрассудстве, хоть и не верил до конца, что такое возможно. Был готов даже к тому, что Кит станет бранить его, но — унижение, еще и в присутствии стороннего человека, пусть и старательно делающего вид, что он вдруг оглох и не может услышать ни слова из уже сказанных и тех, что только будут сказаны…
