Несколько дней после того, как закончила позировать, Фике не отходила от зеркала, пытаясь в отражении разглядеть сходство с изображённой на портрете красавицей. Через какое-то время сходство и вправду начало проступать — к вящему удовольствию девочки: не зря говорят, что художникам Господь даёт острый глаз. Портрет льстил куда больше, чем все зеркала, вместе взятые.
— Это потому, что ты ей понравилась, — критически осмотрев работу художницы, то есть несколько раз переведя глаза с дочери на портрет, подытожила Иоганна-Елизавета, сделав при этом акцент на местоимении. — Вообще-то женщин она ненавидит.
— За что? — спросила Фике.
— Что с тобой разговаривать, всё равно ни черта не поймёшь.
Мать хотела в шутку согнутой фалангой указательного пальца поддеть острый подбородок Софи, однако дочь попыталась отклониться, и потому, задуманный как шутливый, удар пришёлся по носовому хрящу. Комната перед глазами Фике тотчас потеряла правильные очертания.
— Я не нарочно, — мягко сказала Иоганна-Елизавета.
И Софи неожиданно для себя расплакалась, хотя и понимала, что в данном случае мать говорит правду касательно своих намерений; когда хотела сделать дочери больно, у неё появлялось жёсткое выражение глаз. Девочка понимала, однако слёзы текли сами собой, и от попыток их унять лишь делались обильнее.
— Сказала же, «извини»... Сопли вытирай, и марш в карету, — брезгливо приказала Иоганна-Елизавета, не удержалась и бросила вдогонку: — Дура несчастная! Вокруг неё колбасой крутишься, а она только нюни распускать и может.
Отсутствие настоящих друзей делало жизнь плоской, как бы двухмерной, в противовес настоящему, объёмному, живому, красочному миру.
Как там ни говори, а всё-таки считать Бабет настоящей подругой (хотя бы в силу возрастных различий) Софи не всегда могла, и отношение своё к мадемаузель выражала словами: «Конечно, да, да, разумеется, да — хотя, если откровенно, то едва ли...»
И потому маленькая принцесса столь дорожила редкими, как правило всей семьёй, выездами на дачу в тишайший захолустный Дорнбург, где у неё появлялась почти настоящая подруга — Доротея Сольмс, сероглазая, белокурая преданная дурнушка, согласная за один только час молчаливого прогуливания под руку с Фике претерпеть затем крутую родительскую взбучку. Сольмс была полноценной умницей, то есть и слушать-то умела, и рассказать могла интересно, при случае не чуждалась вполне мальчишеских забав (совершенно теперь недоступных самой принцессе), однако при всём при том Доротея существовала в одном только Дорнбурге. Почему, собственно, самые первые представления о дружбе связывались у Софи с географией.
О, Доротея, Доротея — отдельная, щемящая и страшноватая, с точки зрения Софи, судьба. Будучи на два года старше Фике, то есть приблизительной ровесницей, она изведала немыслимые для иных бездны: потеряла сначала мать, затем отца, едва не наложила на себя руки, была затем принята на правах члена семьи в дом бездетного принца оттфризского. Но — и тут начиналось ужасное! — по слухам, за оказанные милости Доротея вынуждена была жить с принцем как жена: терпеть его крутой характер и делить с ним постель. Нестерпимо было ежедневно видеть Доротею и при этом не иметь возможности спросить её о главном. Софи догадывалась, что мужчина и женщина в постели суть великая тайна, давно уже переставшая быть таковой для Сольмс и остающаяся терра инкогнита для самой маленькой принцессы.
А может быть, никакая и не тайна. Может быть, там всё обыденно и скучно, как бывает в купальне или за столом. Но ведь сие нужно знать, и знать наверняка. Софи, наверное, сгорела бы со стыда, если бы вдруг набралась мужества произнести соответствующий вопрос, — однако, встречаясь с Доротеей (или Дотти, как она именовала подругу), она тысячу раз сгорала от любопытства и своей трусости. Да, некоторые слова в определённых ситуациях буквально не произносились. Рассчитывать же на то, что Дотти как-нибудь сама, как-нибудь вдруг разоткровенничается и сама расскажет, не приходилось, что лишь усугубляло пытку вынужденного молчания о главном.
