Начала любви - страница 44
Мало-помалу Софи сделалась зависимой от людей и занятий, встававших между ней и её собственной болезнью. Во время осторожных и напрочь лишённых теперь всяческой резвости и былого ухарства прогулок с Бабет маленькая принцесса чувствовала себя не хуже, чем в минуты, когда мадемуазель читала ей мольеровские пьесы. Равно как шахматное целительное забытье, позволяющее с помощью неуклюжего просчитывания вариантов успешно позабывать остальной мир, оказывалось не менее вдохновляющим, чем, допустим, наблюдение за корявыми руками Больхагена: в одной — малюсенький нож, в другой всё более и более делающаяся похожей на трубочный мундштук деревяшка... Но завершалась прогулка (рука об руку с Бабет), но дважды воскресал из мёртвых знаменитый больной месье Арган[38], а тихо торжествующий свою очередную победу Христиан-Август, стараясь не слишком торжествовать, бравурно ссыпал в ящик шахматные фигурки, но заканчивал работу и откладывал острейший свой нож Больхаген — и вязкий мрак окутывал душу Софи.
3
Проведя несколько недель вместе с больной дочерью и поняв наконец ту простую истину, что болезнь — суть явление долговременное, Иоганна-Елизавета возобновила свои разъезды. По установившейся привычке сначала принцесса объехала несколько окрестных земель, а затем с грузом местных сплетен, скандалов, домыслов и наговоров, столь помогавших Фридриху-Вильгельму ориентироваться среди княжеских сумбурных устремлений, направилась в любезнейшие края, на юго-юго-запад, где была встречена, привечена, едва только не обласкана. Его величество продемонстрировал свои лучшие качества — джентльмена и амюзантного мужчины, так что раскланявшаяся принцесса в ответ на покровительственное похлопывание и пощипывание её щёки впервые (само так получилось) обратилась к Фридриху на «ты», сказав ему прежде немыслимое.
Она сказала ему «душка»; буквально так: «Ты душка».
Предварительно ли выпитое оказалось тому виной, или же принцесса действительно сумела понравиться его величеству сверх меры, но только императорские заигрывания выглядели чистосердечными.
Чистосердечие вносило свежую высокую ноту, отчего у принцессы словно от переизбытка озона кружилась голова. Именно таких, то есть простых, душевных, замешенных на симпатии отношений с его величеством она и добивалась. Остановка в Берлине продлилась менее четырёх часов, однако за это время Иоганна сумела вырасти в глазах монарха больше, чем за всю прежнюю жизнь. Она, сама того не подозревая, едва не приобрела в тот раз вещественное доказательство высочайшего расположения: скуповатый на душевные порывы и особенно на подарки король скрепя сердце извлёк из особой шкатулки алмазный перстень в изящной оправе, намереваясь передать драгоценность Иоганне-Елизавете в момент расставания. Но когда Фридрих-Вильгельм уже собирался проводить до выхода свою гостью и выполнить намерение, он заметил, как визитёрка в коридоре одарила улыбкой Фридриха, королевского сыночка-негодяя; заметив и рассердившись за эту её улыбку (не знал же он, что улыбками принцесса одаривала всех налево и направо), распрощался с женщиной сдержанно, а перстень попридержал до лучших, что называется, времён...
Напуганная сплетнями о значительно ухудшившемся состоянии здоровья Фридриха-Вильгельма, Иоганна за следующие три недели ещё дважды находила поводы для встреч с королём. Оба раза они встречались в пригороде Берлина, подальше от глаз, но разговоры при этом отчего-то получались сугубо деловыми и до обидного короткими.
Своего рода ускорителем оказывалось прямо-таки неважнецкое здоровье монарха. Фридриха беспокоила не столько подагра, к которой он сумел притерпеться, как рецидив ужасной водянки, делавшей его всё более похожим на предмет, то есть способствовавшей жутковатому переходу из категории «кто» в категорию «что». Вопреки уверениям своего медика и даже вопреки собственному отражению в зеркале Фридрих-Вильгельм был уверен, что может себе позволить роскошь непринятия мер против болезни ещё ну, скажем, весенние месяцы, может быть, весну и чуть-чуть лета, а вот где-нибудь с июля, отбросив остальные дела, займётся собственным здоровьем уже как следует. Занялся бы и раньше, только вот дела, дела всё... Он превозмогал болезнь; он колесил по городам и весям империи, успевая на манер русского императора Петра Великого персонально вникать в разнообразнейшие дела. Во время долгих переездов он умудрялся, превозмогая дорожную тряску и всё ту же болезнь, сочинять должный остаться потомству труд — без (пока что) названия, нечто вроде гипертрофированной эпистолы, обращённой к юношеству и объемлющей целый перечень моральных проблем. Окажись под рукой императора какой-нибудь хлыст из числа придворных, загляни он через массивное плечо монарха на испещрённую мелким почерком страницу, сразу сделалось бы ясно, что под словами «грядущее поколение» его величество имеет в виду прежде всего собственного сына, двадцативосьмилетнего Фридриха, который своими симпатиями к французам, их развратной литературе, своим дурацким музицированием и вообще тотальной наглостью выводил Фридриха-Вильгельма из душевного равновесия.
