Вообще-то со времён правления Анны Иоанновны, чей портрет как-то показал Екатерине в одной из нежилых комнат великий князь, карлицы сделались атрибутом российского двора, существенно потеснив юродивых, этих дальних родственников европейских средневековых шутов. Юродивые допускались ко двору избирательно, причём по вполне определённым случаям-оказиям, тогда как многочисленные карлицы получили постоянную прописку. Великая княгиня своих карлиц не особенно, впрочем, жаловала: обряженные в миниатюрные платья человекоподобные существа со старушечьими личиками и комариными голосами почему-то вызывали у неё лёгкий позыв на рвоту; однако же и убрать от себя карлиц она никак не могла, лишь сделала встречи с ними как можно более редкими.
А вечера, те из вечеров, что выдавались свободными, предпочитала проводить с Машей Жуковой. Шестнадцатилетняя Жукова, формально будучи всего лишь на один год старше Екатерины, была, как выяснилось, весьма любвеобильна, один раз сама влюбилась, выражаясь её же собственными словами, «по уши», несколько раз любили её, как правило на господских диванах и однажды в карете, на ходу (где было очень тряско, очень неудобно, и Пётр Чернышов всё никак не мог довести дело до логического конца, ругался и обвинял Машеньку в том, что она решительно ему не помогает, а Жукова старалась, как могла, чтобы только не упасть, — какая уж тут могла быть помощь...). Но даже в случаях, когда Маша рассказывала — как правило, шёпотом, при свече — о случаях несчастливой любви, о том, например, как прошлой осенью в Замоскворечье, куда отправилась за особыми молочными пряниками, была в лавке коварно изнасилована купцом, купцовым племянником и невесть как появившимся там лодочником с переправы, — даже в этом случае, живописуя госпоже в подробностях, как её заманили в подвал, да как руки завернули, да как голову юбкой накрыли, прежде чем взяться за работу, — рассказывала Маша об этих ужасах восторженно, с блеском в глазах и таким знанием подробностей, что у великой княгини всё это прокручивалось затем во сне с подробностями, словно бы она лицезрела это всё наяву.
Готовясь к замужеству, Екатерина старалась разжиться хоть какой-то на сей предмет информацией. И потому оказывалась подчас со своими вопросами в дурацком положении.
— А первый-то раз как, хорошо было? — спрашивала она Жукову, по опыту зная, что когда впервые каталась на лодке и когда в первый раз приехала и увидела берлинский дворец, то впечатления были самыми сильными, впоследствии так и не повторившимися.
— Жуть, — в крестьянской разговорной манере ответила ей Машенька.
— Так хорошо? — въедливо уточняла Екатерина, желая не оставлять в рассказе непрояснённости.
— Жуть, говорю. Страшно. Да и этот в лицо дышит.
— Кто — этот? — выдохнула Екатерина, причём «кто» у неё получилось шёпотом, а «этот» не получилось вовсе, губы шевельнулись, а перехваченное волнительным спазмом горло звука не произвело решительно никакого.
— Кавалер, — так же шёпотом сказала Маша, мечтательно и несколько даже стыдливо улыбнулась и добавила: — Такой был сильный, аж жуть. Всё мне платье тогда изгваздал.
«Изгваздал» — это слово так и осталось непонятым, но что ещё хуже, непонятен оставался для великой княгини самый начальный момент этого сакрального действа, иначе говоря, что от самой от неё требуется, как она должна себя повести, слова говорить какие, что нужно делать, чтобы её кавалер догадался. Слово «кавалер» Екатерина всякий раз мысленно примеривала к Петру и с затаённым ужасом чувствовала, что этот самый «кавалер» без её помощи может и не справиться: ведь что бы там ни происходило меж ним и Лопухиной, его пассией, до Екатерины доходил слушок, будто бы связь их вполне невинна, что великий князь, подражая взрослым мужчинам, если и приглашает в спальню свою Анастасию, то лишь для сугубо детских игр, не более. Екатерина только обрадовалась бы, окажись, что в этих вопросах великий князь хоть чуточку опытнее её самой; однако интуиция говорила иное, а своей интуиции не доверять у неё решительно не было причин.
