Вот её величество, желая сделать ей приятное, отрядила для дежурства возле новоиспечённой великой княгини двух княжён Гагариных, Дарью с Анастасией, и ещё Марию Кошелеву. Ни одна из троих не могла считаться красавицей, однако же столько раз Екатерина замечала, какими взглядами одаривают их мужчины.
Когда случалось в зеркале видеть ей саму себя вместе с той же, например, Дарьей, то никакое платье не спасало, никакие украшения не могли быть сравнены с обаянием природного свойства.
Она-то, дура, приписывала сдержанность Симеона Тодорского приличию, сану священника, скромности его, наконец... Как бы не так. Окажись на её месте какая-нибудь круглолицая, с правильными чертами лица и крупными бёдрами, никакой священнический сан небось не помог бы...
Только подумать, чего она могла бы достигнуть в жизни, будь у неё другие родители, другие учителя, другая родина... Она никак не могла ответить себе на вопрос, почему Господь оделил её лишь тем, что было не нужно никому другому?! За какие такие провинности? Чем она так уж не угодила? Иногда она казалась себе пасынком судьбы — и тогда подкатывало отчаяние.
И вот в довершение ко всему она совсем одна, в чужой дикой стране, среди неискренних улыбок, пустых глаз, среди непонятной культуры и примитивных разговоров. Не к кому прижаться плечом, прирасти душой не к чему... Тут как-то приснился ей вполне сказочный старичок, который приблизился и участливо так поинтересовался, чего бы ей хотелось. Ну, она и принялась перечислять, всю, почитай, ночь перечисляла, а старик этот развернулся и пошёл себе прочь. Она ещё успела крикнуть ему в спину: «Меrde!»[81] — хотя весь разговор между ними был по-немецки. Никогда в жизни не отважилась бы она въяви произнести подобное вслух, а тут — пожалуйста, причём и стыда особенного не ощутила ни тогда, во сне, ни утром, по пробуждении.
Да и чего стыдиться, спрашивается, если она ему, можно сказать, всю душу распахнула, а он повернулся и пошёл себе. Зачем тогда спрашивал...
Освоившись в России, девушка обратила внимание на одну специфическую черту своей новой родины. Тут вся придворная жизнь была замешана на развлечениях. Развлекались много и охотно, соединяя маскарады, балы, походы в оперу или комедию, пикники и семейные шумные празднества в одну непрерывную цепь. Едва ли не всякий вечер императрица устраивала ужин для узкого круга, куда удостаивались быть приглашёнными самые доверенные, самые близкие её величеству люди.
Пили, веселились, влюблялись и любили.
Однажды, например, Екатерина увидела в саду самым что ни на есть форменным образом совокупляющуюся пару. На траве, под звёздами.
Но странное дело, все празднества, все нарочитые розыгрыши и шутки были до неприличия грубые и отнюдь не смешные, едва ли не главной целью их было под видом шутки оскорбить, или, как тут говорили, «обрезать» соперника.
Ей было с чем сравнить. На родине мужчины тоже не отличались ангельским поведением и тоже, случалось, перебирали, но старались как-то сохранять если уж не само приличие, то подобие приличия: уходили в дальние комнаты, ретировались в сад. Тут же, случалось, по нескольку человек словно бы по команде нагибались под стол, где и блевали a capella[82], после чего как ни в чём не бывало утирались и этими же руками тянулись к блюдам.
Всё русское веселье оказывалось замешанным на похоти и грусти, тщеславии и кичливости.
Десять дней в июле, с семнадцатого числа начиная, праздновали годовщину заключения мира со Швецией[83], праздновали шумно, чередуя балы и маскарады фейерверками, иллюминациями, театральными постановками, — а уже двадцать шестого числа, не просохшие, отправились в долгую и совсем неинтересную поездку — в какой-то город Киев, которого, кажется, и вовсе быть не могло, так долго пришлось до него добираться. Возвратившись в Москву, набросились на развлечения, как голодные на еду. Раз, а то и дважды в неделю по личному распоряжению её величества устраивались специальные маскарады, на которые все, за исключением помолвленной четы молодых людей, все должны были являться в костюмах противоположного пола. Там впервые и увидела Екатерина омерзительно обряженного в фижмы Бестужева, который пьяно лорнировал облачённую в зелёный бархат, от колен сильно раздавшуюся вверх (платья сие искусно скрывали, о чём императрица и не догадывалась) Елизавету Петровну, мощный зад и большой живот которой были неприятно обтянуты красивой материей. Что графиня Гендрикова, что Сивере, что Брюммер или Румянцева — все имели чудовищный вид. Но великий князь Пётр Фёдорович в этой толпе выглядел и того ужаснее, и Екатерина подозревала, что её собственный вид, в платье среди закамуфлированных мужчин и поддельных женщин, её собственный вид был ничуть не лучше.
