Отставленный от будуара императрицы, Шетарди оказался в чрезвычайном положении и был вынужден добывать приглашения на официальные или же неофициальные дворцовые рауты через недавнего своего приятеля Лестока, что оказывалось не только унизительно, но и накладно.
Благодаря своему подарку Лесток вошёл в такую силу, что сделался одним из наиболее влиятельных людей при дворе, ни Бога, ни чёрта не боялся, если трепетал, то перед одной только императрицей, да и то не вполне естественно; своему компатриоту более удачливый Лесток старался по мере сил помогать, однако это вовсе не означало, будто он всегда помогал — случалось, и отказывал.
Шетарди оказался теперь вынужден избегать услуг былых своих знакомых из числа русских, которые по большей части вошли в фавор при Елизавете, разбогатели, в его французских гонорарах не очень-то нуждались и потому были не очень полезны. Приходилось маркизу прибегать к услугам простых русских людей, при мизерной оплате готовых служить не за страх, а за совесть. Из простых русских людей Шетарди особенно выделял простых русских женщин, которые подчас деньгам предпочитали простое дружеское общение с де ля Шетарди. Иметь французского любовника издревле считалось престижным, и ведь ни одна из них даже не догадывалась, каких трудов стоили маркизу хорошая внешность, изящный костюм, лёгкость в обращении. Впрочем, не догадывались и не догадаются. Это даже к лучшему. Лишь бы помогали, а уж Шетарди готов был расплачиваться с ними до полного изнеможения...
Как бы там ни было, а перед тем как отправиться в постель, маркиз подвязал волосы платком, подправил специальной пилочкой ногти, намазал противным жирным составом лоб и щёки; с этой чудовищной (увидели бы простые русские женщины!) маской на лице он засел за свои записки, а по окончании вечерней работы убрал омолаживающий состав, выпил немного хлебного вина и уже напоследок сто раз провёл гребёнкой по волосам, пытаясь замедлить губительный для всякого дипломата процесс облысения.
Переступая на холодном полу в низко подрезанных валенках на босу ногу, в красивой ночной рубашке с узорами на вороте, Шетарди торопливо заканчивал ежевечерний ритуал. Ему прислуживала бессловесная Lukerja, из русских. Девицу эту он специально подобрал для поездки в Москву: приглянулась она маркизу свежим лицом и девичьей косой до середины спины. Высокая грудь и мощные бёдра настраивали маркиза на романтический лад. Он подошёл, спокойно так, будто к себе в карман, сунул руку в вырез девицына платья, совсем потеплел и подобрел и сделал знак: раздевайся. Покуда она выполняла его распоряжение, маркиз взглянул на часы, вспомнил о предстоящих завтра двух свиданиях (а буквально — так уже сегодня, времени было далеко за полночь), вздохнул и отправил служанку спать. Что ни говори, а силу свою дипломат должен тратить с пользой: это лентяи пускай смазливых девок охаживают. Эх, работа, будь она проклята, круглые сутки работа, ни дня, ни покоя...
На этой почти совсем трезвой мысли он и завершил день, с двух заходов потушил свечи и, ловко прыгнув в холодную постель, скоро согрелся и уснул. Так и не услышал, как считанные минуты спустя в комнату заглянула Лукерья, урождённая Проскурякова: ключ якобы забыла тут девица.
Господи ты Боже, как же боялась, до дрожи в коленках боялась Софи встречи с этим Карлом-Петром-Ульрихом, который в памяти остался суетливым и нервным мальчиком из теперь уже далёкого мирного немецкого детства.
В действительности всё оказалось обыденнее и скучнее. Подросший, подурневший, он по-прежнему оставался сущим ребёнком, дёрганым и грубым, напоминая вариацию короткого и не особенно запомнившегося сна. И всё-таки Господь милостив. Софи опасалась увидеть какого-нибудь монстра, вроде нового Больхагена, — но нет, былой мальчик так и остался мальчиком.
Начальное смущение, вызванное тем, что при встрече великий князь якобы по-русски, на глазах у всех, троекратно расцеловал её — в щёку, в другую щёку и затем в самые губы, взасос и даже с некоторым закусом (отчего мелькнул и тут же исчез образ Бентик), — начальное смущение вскоре прошло без следа; да и чего стыдиться? За тем ведь её сюда и позвали. Уже на следующий после приезда в Москву день, пришедшийся как раз на именины наследника, Пётр не выделял Софи из всех прочих людей, а через неделю-другую и вовсе взял моду отделываться нетерпеливыми ответами, если случалось им вместе прогуливаться или сидеть за одним столом.
