— А за спиной, чай, винтовка была? — задает вопрос Зявкин.
— Винтовка… — утвердительно кивает подсудимый.
— С винтовкой-то, чай, лучше давали? — продолжает Зявкин.
— Оно конечно… — соглашается бандит.
В зале смех.
Рябоконь прислушивался к голосу конторщика, сидел хмурый и с презрением думал о главарях банд, трусливо юливших перед судом. В эти минуты он проклинал себя за то, что дался живым, не успел пустить себе пулю в лоб.
К причалу подошел небольшой пароход. Пассажиры гурьбой повалили по трапу на палубу. Рябоконя поместили в отдельную каюту. Вскоре над рекой прогудел сиплый гудок, и пароход двинулся в сторону Краснодара.
* * *
Над Успенской пустынью в темном небе висела ущербленная луна, заливала серебристым светом двор, постройки, сад. На гладком зеркале пруда покоились белесые хлопья ночного тумана.
В монашеском общежитии кто-то прошел по узкому длинному коридору, шаркая подошвами чувяк о каменные плитки пола, и снова все утихло.
Мать Иоанна лежала вверх лицом на широкой кровати у себя в спальне, тяжело дышала и, что-то бормоча, мычала во сне и никак не могла проснуться. Наконец вздрогнула, открыла глаза и громко выкрикнула:
— Га?
Вскочила с постели, посидела минуту в каком-то оцепенении, тяжело перевела дух и, осенив себя крестом, промолвила:
— Господи Иисусе, что же это за наваждение?
Она кликнула мать Сергию и, когда та явилась к ней с низким поклоном, в слезах спросила:
— Матушка, что со мной творится? Уже третью ночь кто-то душит меня во сне и за окном зовет мать Рафаила… Вот и сейчас позвала. Да еще как позвала! Крикнула: «Ио!..»
— Это антихрист нечистый вами завладел, матушка, — пояснила мать Сергия. — Вам надо было бы спросить у него: «Зачем зовешь? На худо или на добро?» Но только других слов наперед не говорить. Он бы и ответил, зачем вас зовет.
Мать Иоанна легла на пуховики, пробормотала:
— Ну, иди…
— Спите, мать игуменья, с богом спите, — сказала мать Сергия. — До света еще далеко. Вот я вас свяченой водой взбрызну. — Она налила из графина в стакан воды, набрала в рот и, брызнув на игуменью, перекрестила ее, воскликнула: — Изыди, сгинь, нечистый дух!
Мать Иоанна легонько свистнула носом и тут же захрапела. Теперь ей пригрезился другой сон: будто бы из прихожей к ней в спальню вошел неописуемой красоты херувимчик с золотыми вьющимися кудрями и румяными щечками, порхнул, как мотылек, в воздухе и пустился в пляс по спальне. И вдруг он превратился в страшное чудовище с крючковатым носом и одним глазом во лбу. Мать Иоанна снова замерла от страха, лежала ни жива ни мертва. Чудовище повисло над ней и в самое ухо глухо прорычало: «Что, не узнаешь? Я же мать Рафаила». За окном опять послышался голос: «Ио!..» Мать Иоанна открыла глаза, спросила:
— Зачем ты меня зовешь? На худо иль на добро?
Из-под камина донесся глухой, замогильный бас:
— Красной бричкой поедешь…
Мать Иоанна тщетно пыталась разгадать, к чему были сказаны загадочные слова, однако почувствовала в них что-то недоброе, трижды осенила себя крестом и пролежала уже до самого утра, не смыкая глаз.
С восходом солнца к ней в келью снова явилась мать Сергия, спросила, как спалось. Мать Иоанна рассказала ей о зловещем сне и о том, что ей ответил нечистый на вопрос. Мать Сергия задумалась, покачала головой.
— Чудо какое-то, матушка. И отгадать нельзя бесовский ответ. «Красной бричкой поедешь…» Не понимаю.
— Вот и у меня полное затмение, — простонала мать Иоанна. — Видимо, бес решил шутку надо мной подшутить.
В башне на совет собрались все мантийные монахини, и отец Макарий, сотворив крестное знамение, произнес молитву.
Затем они принялись обсуждать сон игуменьи и ответ нечестивого. В результате долгих словопрений все пришли к общему мнению, что надо отслужить молебен, и молебствие немедленно было совершено.
А перед самым закатом солнца, когда в монастыре закончилась вечерняя трапеза и игуменье была доставлена свежая почта с газетами, мать Иоанна, горя желанием узнать, что происходит на суде в Армавире, уединилась в башне со священником и мантийными монахинями. Отец Макарий развернул перед собой на столе газету «Красное знамя» и начал читать певучим голосом:
