Опергруппа на трех автомашинах направилась в Гривенскую.
Через полчаса грузовики въехали в кривую улицу и, прыгая на ухабах, проследовали по площади, остановились у церковной ограды. В станичном Совете Жебрака встретили Демус и председатель Совета Андрияш.
— Надо срочно вызвать сюда Дудника и Загуби-Батько, — сказал Жебрак. — У меня есть разговор к ним.
И Загуби-Батько, и Дудник явились в Совет без промедления.
Жебрак спросил их:
— Поможете нам поймать Рябоконя?
Дудник и Загуби-Батько переглянулись.
— Попытаться можно, — ответил Загуби-Батько и снова взглянул на Дудника. — Как, по-твоему, Пантелей?
— Хитрючий он, — заметил тот. — Взять его не так просто.
— А вы знаете, где он сейчас находится? — спросил Селиашвили.
— Да где же? — дернул плечом Дудник. — Мабуть, на Круглом лимане…
Солнце было уже на закате. Над лиманом Орешин не смолкало густое лягушачье кваканье, носились тучи комаров. У шалаша на чаканке[934] дремал Рябоконь. Его шалаш стоял особняком от других. Вокруг камыши с многочисленными лазами.
Невдалеке послышались глухие шаги и шорох сухой болотной травы. Рябоконь открыл глаза, поглядел на тропу, увидел Ковалева.
— Ну, принес? — спросил его Рябоконь, приподнявшись на локте.
— Нет, не принес, Василий Федорович, — ответил Ковалев и присел на край чаканки. — Не смог достать.
— Жаль… — буркнул Рябоконь. — Хотелось узнать, что там в Армавире, на суде.
— Завтра постараюсь достать газету, — пообещал Ковалев, вставая.
Рябоконь сказал:
— Ну, добре, иди отдыхать, а как стемнеет, еще раз проверь сигнальные обрезы.
Ковалев закурил цигарку, ушел к себе в шалаш. Рябоконь снова лег на спину, задумался. В голову лезли Думы о Дуднике, сдавшемся Советской власти, о том, что в отряде осталось совсем мало людей. От этих мыслей мрачно было на душе. Он уже боялся доверять кому-нибудь. Примеру Дудника могли последовать другие, и тогда придется ему остаться в страшном одиночестве, как загнанному волку. Постепенно мысли начали путаться, и он заснул, тихонько захрапев. Но тут же вздрогнул от внезапно привидевшегося кошмара, широко раскрыл глаза.
Перед ним стояли с наганами в руках Загуби-Батько и Дудник. Рябоконь не сразу понял, в чем дело, подумал, что это продолжение кошмарного сна, затем, осознав вдруг, что это явь, быстро сунул руку под подушку. Загуби-Батько двумя выстрелами ранил ему обе руки.
Чоновцы рассыпались по лазам, но в куренях, находившихся поблизости, уже никого не было.
Пришли Жебрак и Селиашвили. Загуби-Батько и Дудник перевязали Рябоконю простреленные руки.
— Ну, вот и пойман неуловимый! — бросил Селиашвили.
Рябоконь презрительно усмехнулся:
— Дружки выдали! Сегодня меня предали, а завтра, в случае чего, и вас предадут.
В шалашах произвели обыск. Рябоконя отправили в Славянскую.
Жители станицы высыпали на улицу, по которой вели Рябоконя. Одни выражали радость, другие молча глядели на него со скорбью и сожалением.
На пристани, около пакгауза, забитого мешками, толпились грузчики, рыбаки. Они бойко о чем-то спорили, размахивали руками. Из конторы вышел полный мужчина в очках с газетой в руке, сел на пустом ящике в кругу собравшихся и хотел уже начать чтение, но тут кто-то сказал:
— Смотрите, Рябоконя ведут.
Все повернули головы в сторону Рябоконя, затихли. Конвойные расположились с арестованным тут же, возле пакгауза. Рябоконь опустился на весы и отвернулся лицом в сторону реки.
— Ну, читай, — пробасил грузчик, обращаясь к полному мужчине, и указал на Рябоконя: — Пусть и Василий Федорович послушает, как народ судит бандитов.
Конторщик поправил очки, начал читать:
Вечернее заседание 14 августа.
Допрашиваются главари бандитов — Зосимов, Коренев, Окороков, Стороженко, Демиденко.
Причины их ухода в банды для всех типичны и однообразны: жить-де не давали, притесняли. И вот не стерпел, и… здравствуй, лес зеленый, темная ночка, большая дорога и острый нож.
— Значит, грабежами жили? — спрашивает Дроздов.
— Нет, мы без грабежов, — отвечает Зосимов и корчит такую умильно-наивную рожу, словно какой-то «лесной святой».
— Чем же жили?
— А это… выйдешь на дорогу или по хатам пойдешь и просишь.
