Рябоконь взял газету, поднес к лампе.
— Кто же тут следующий? Ага, Козликин и есаул Лаштбега! — Он занял стул у накрытого стола, с раздражением бросил: — Дураки! Дались в руки.
— Может, почитать вслух? — предложила Семенова.
— Почитай… — Рябоконь передал ей газету.
Семенова придвинулась поближе к столу, начала:
Вечернее заседание 11 августа.
— Подсудимый Козликин, что вы можете сказать по предъявленному вам обвинению? — задал вопрос Дроздов.
Со скамьи поднимается высокий, костистый человек, напускает на себя елейно-лакейский вид. Он говорит, как жилось за границей «генеральской братии».
— Они, — почтительно отзывается Козликин об Улагае, — не нуждались, чтобы их поддерживали иностранцы.
Своих же «лихих рубак» Улагай заставлял рубить турецкий лес.
— Платил он вам? — спрашивает народный заседатель Беляев.
— Какой там платил! — восклицает Козликин и с грустной миной добавляет: — Кормил только.
— Эксплуатировал, значит, своих офицеров, — слышится в зале.
О целях и задачах своих «хозяев» Козликин, как он утверждает, ничего не знал. Свою позицию на Кубани объясняет так:
— Разузнать хотели, как живут… и возвратиться домой.
Дроздов напоминает, что многие врангелевские офицеры по призыву Советской власти вернулись домой и живут теперь мирно, занимаются честным трудом.
— Почему вы так не сделали? — спросил он.
— Боялся расстрела, — угрюмо ответил Козликин.
Неожиданно он заявляет, что воззвание писали не офицеры, а поп Забелин.
— Ого, — раздаются возгласы среди публики. — Хороши пастыри!
Все старается доказать Козликин, что «ничегошеньки не делал», а обманывал Улагая, обманывал Ковалева, лгал в дневнике.
Он, впрочем, сознается, что участвовал в трех грабительских налетах. Но как участвовал: «по-козликински». Винтовочный обрез взял без мушки и, придав себе бандитско-храбрый вид, надул простодушных бандитов и ехал… Он снова взмахнул рукой и с досадой воскликнул:
— Эх, какой там ехал, плелся позади!
— Тварь трусливая! — презрительно бросил Рябоконь. — Лижет пятки красным, думает, помилуют.
— Каждому жить хочется, — вздохнула Зеленская.
Семенова молча взглянула на Рябоконя.
— Ты читай, читай! — кивнул он.
Семенова снова склонилась над газетой.
Утреннее заседание 13 августа.
Показания дает подсудимый Лаштбега. В Константинополь он был вызван из Сербии полковником Думским, который предложил ему работу на лесной даче «Мандре», а затем посоветовал принять участие в поездке на Кубань в числе восемнадцати «аргонавтов», пообещав дать 20 рублей командировочных и обмундирование. Эти условия не устроили Лаштбегу.
— Двадцать рублей! Это же насмешка, — заявил он Думскому.
Произошел торг, и Лаштбега с полковником Черемневым и фельдшером Комовым не вошли в группу. Тогда Лаштбега поступил к англичанам мыть полы на пароходе, но те скоро его выгнали, наверно убедившись, что белогвардейские офицеры и в поломойки не годятся.
— Брехня! — Рябоконь резко взмахнул рукой.
— Нашего брата там сейчас — хоть греблю гати! — дернул плечом Дудник.
Рябоконь недовольно поморщился, но промолчал.
Семенова продолжала:
Лаштбега рисует жизнь Улагая так: «Пришел я к нему голодный. Прежде всего бросился мне в глаза стол, уставленный яствами и питиями».
Но когда верный раб, проливавший кровь за Улагая, Врангеля и прочую генеральскую свору, попросил у генерала Улагая на бедность пять пиастров, то получил в ответ: «Бог вам подаст, не прогневайтесь».
Дудник с особым вниманием слушал статью. В его серых затуманенных глазах поблескивали скорбные искорки, будто отражавшие новые, никогда ранее не приходившие ему в голову мысли. Казалось, что он только сейчас начал понимать свою обреченность, что пора кончать с этой безнадежной и опасной игрой и сдаваться на милость Советской власти, как это уже сделали Загуби-Батько и другие казаки, которые теперь живут спокойно, не думают, что с ними будет завтра.
Ковалев сидел с потупленной головой на табуретке, опершись локтем о крышку сундука. Женщины также присмирели, и в комнате громко звучал голос Семеновой:
Наконец Лаштбега встретил полковника Кравченко, и тот уговорил его поехать на Кубань, сказав, что там работа будет очень легкая.
