— Вишь, какого дурака валяет! — усмехнулся фронтовик в полинялой рубахе. — Туману напускает.
— Овечкой прикинулся! — загудел басом его сосед.
— Токо в волчьей шкуре! — добавил Вьюн.
— Да тише вы! — шикнул на них Калита. — Мешаете ведь. Бачите, что человек читает с трудностями, то и проче…
Норкин бросил на него взгляд, улыбнулся и после небольшой паузы продолжал:
Дроздов спрашивает у обвиняемых:
— Подсудимые, кто желает задать вопрос Орлову?
— Я! — поднимается Антонина Демьяшкевич и ставит перед Орловым роковые вопросы: — Почему вы, Евдоким Харитонович, уверовавшись в бесполезности затеянного вами дела, не предупредили Ковалева и Козликина об оставлении вами своей контрреволюционной работы? Желая уйти в станицу на мирную жизнь, вы не сказали другим о том, чтобы они сделали то же самое?
— Некогда было, не успел, — ответил Орлов.
На этом оканчивалось очередное сообщение о процессе. Норкин передал газету тестю, станичники загудели, в воздухе потянуло табачным дымом.
В калитке показалась Мироновна с внуком на руках. Калита, широко улыбаясь, пошел ей навстречу, протянул руки к мальчику.
— Захотелось к бабе Дуне, — сказала Мироновна. — Пришлось бросать молотьбу и цурганиться[931] с «их величеством» через всю станицу.
Калита взял внука на руки, поднял над головой и, обращаясь к собравшимся, воскликнул:
— Вот новый, советский человек!
Жебрак после долгой отлучки возвратился в город и в тот же день вышел на работу. К нему явился Селиашвили, крепко пожал руку.
— Ну что у вас нового, Иван Андреевич? — спросил Жебрак и пригласил садиться.
— Много нового, Николай Николаевич, — опускаясь на стул, сказал Селиашвили с горским акцентом. — Есть возможность поймать Рябоконя.
— Так в чем же дело? — воскликнул Жебрак. — Ловите! Мы и так слишком долго с ним возимся.
— Да тут, понимаешь, нельзя с бухты-барахты, — перебил его Селиашвили. — Надо действовать очень осторожно. Понимаешь, Рябоконь со своим помощником Ковалевым, по кличке Астраханец, и адъютантом Дудником завели любовные шашни на хуторе Водоморивке: Рябоконь с учительницей Семеновой, Ковалев с вдовой Чернышовой, а Дудник с женой Зеленского. Они очень часто начали туда ходить. Вот тут-то и схватить бы их, понимаешь.
— Я в курсе этого дела, — входя в кабинет, вставил Соловьев. — Времени действительно нельзя терять.
Жебрак подумал немного, потом сказал решительно:
— Поручаю вам, Геннадий Иннокентьевич, сейчас же подобрать людей для операции, и мы ночью отправимся.
* * *
В районе станицы Гривенской в плавневых зарослях затерялся захолустный хуторок, получивший название из-за отсутствия питьевой воды «Водоморивка». В хуторе живут рыбаки.
Черная ночь. Вокруг хутора зловеще шепчутся непроходимые камыши да изредка пугливо покрикивают дикие птицы.
На окраине хутора приютился домик Зеленской. В щели закрытых ставен пробивается свет. Из трубы пахнет дымком.
Но вот во дворе раздался осторожный женский голос, и у двери остановились две темные фигуры. Постучали в ставню. Дверь тихонько отворилась, и фигуры скрылись в домике, и опять тишина.
Проходит полчаса, час… Где-то в камышах стукнули весла о борта лодки, захлюпала вода, и на тропинке, протоптанной в высоком чакане[932] к берегу лимана, замаячили в темноте три силуэта. На пороге домика показалась женщина, встретила ночных гостей и, молча пропустив их вперед, снова заперла дверь.
В комнату вошли Рябоконь с Ковалевым и Дудником. Здесь был уже накрыт стол — с выпивкой и закуской. Семенова стояла перед зеркалом и, не обращая внимания на мужчин, пудрилась. Рябоконь через плечо заглянул ей в лицо, проговорил:
— А ты сегодня еще лучше стала.
Семенова повернула к нему лицо, улыбнулась.
Ковалев болтал с вдовой Чернышовой, смеялся тоненьким голоском. Дудник сел на кровати и, закурив цигарку, обратился к хозяйке:
— Когда же твой чоловик вернется с рыбалки?
— В воскресенье обещал, — ответила Зеленская, вытирая руки фартуком.
— Ну, хай ловит рыбу, — подмигнул ей Дудник, — мы ему мешать не будем.
Рябоконь положил руку на плечо Семеновой, спросил:
— Газету принесла?
— Конечно! — ответила она. — Вон на угольнике лежит.
