— Вот это здорово! Ограда теперь будет у нас на славу!
— Таких решеток надо штук двадцать, — прикинув в уме размеры ограды, проговорил Леонид.
— Ну что ж, — пробормотал Пятница, — берите да знайте мою доброту. А то так… Налетели эту ночь из ревкома и давай шуметь, что я хлеб на ссыпку не везу. В станице ж почти еще никто не вывозил, а мне попало первому.
— Председатель квартального комитета был у вас? — Леонид заглянул ему в глаза.
— Без Норкина нигде вода не освятится, — глухо прохрипел Пятница и, окликнув батрака, велел ему заложить лошадей в две брички и подогнать к звеньям.
Через несколько минут тяжело груженные подводы выехали со двора и двинулись к площади.
Пятница проводил их хмурыми глазами и, когда они скрылись за углом, плюнул, чертыхнулся и принялся закрывать ворота.
В это время у его двора остановилась подвода с мешками, сопровождаемая тремя монахинями.
— Здравствуй, Тихон Силыч, — пропищала низенькая полнотелая монахиня. — Пожертвуй хлеба насущного на монастырь.
— Да не оскудеет рука дающего! — сипло добавила пухлощекая монахиня.
Из-за угла неожиданно вынырнул Норкин. Увидев монахинь, подошел к ним.
— Подаяния собираете? — строго спросил он. — А разрешение от ревкома на это имеете?
Монахини смутились. Пухлощекая замигала глазами, ответила:
— Для подаяния, раб божий, никакого разрешения не требуется. Так ведется исстари.
— Я тебе не раб божий! — оборвал ее Норкин. — Без ведома ревкома нечего хлеб тут собирать. Следуйте за мной!
Норкин привел задержанных в ревком.
В кабинете за столом сидели Корягин и Ропот.
— Вот — не сеют, не жнут, а хлеб двумя руками гребут, — указал Норкин на монахинь, остановившихся у порога. — В моем квартале мешками подаяния собирают!
Корягин вышел из-за стола и, остановившись перед задержанными, сказал:
— Последний раз предупреждаю. Хватит заниматься незаконными поборами. Мешки с зерном сейчас же сгрузите у нас во дворе и немедля убирайтесь восвояси. Ясно?
— Да как же нам жить без подаяний? — пробасила рябая монахиня.
— Работать надо! — бросил Ропот, поднимая глаза кверху. — Или на божий харч[56] переходить!
— Нам можно идти? — поклонилась пухлощекая монахиня.
— Идите! — махнул рукой Корягин.
Монахини гуськом выскользнули из кабинета.
— Пойди, Василий, распорядись там, — сказал Корягин Норкину. — Хлеб сдай кладовщику и проследи, чтобы ни одного мешка не вывезли из станицы… эти сестры.
Норкин ушел.
— Сегодня вечером, Прокофьевич, надо устроить облаву в станице и монастыре. Проверить всех подозрительных лиц, чем они занимаются. Пойдут все три отделения ЧОНа.
Было уже около десяти часов вечера. Игуменья нервно расхаживала по келье, накуренной душистой монашенкой, и все еще не могла прийти в себя после того, как узнала о происшествии в станице. Для успокоения сердца приняла капли, но и они не помогали.
Свечи в жирандоли[57] догорали. Сев в кресло, игуменья начала листать старый журнал «Паломник»[58], однако мрачные мысли не покидали ее. Она захлопнула журнал, шагнула к высокому зеркалу, взглянула на свое отражение.
В саду хрустнула ветка, и кто-то прошмыгнул мимо открытого окна. Игуменья вздрогнула и вскоре увидела в дверях мать Сергию, которая ездила со специальным заданием в Спасо-Преображенский монастырь.
— Уже вернулась? — удивилась игуменья.
Монахиня низко поклонилась, протянула ей письмо:
— Это от генерала, матушка. Об остальном доложу после. Устала я с дороги. — Она снова отвесила поклон и вышла.
Игуменья вскрыла конверт, вынула из него записку, прочла:
Дорогая Вера Аркадьевна, в скором времени побываю у Вас в монастыре.
1/VI 1920 г. Ваш А. Хвостиков.
Игуменья поднесла записку к свече. Бумага вспыхнула, легким пеплом посыпалась на пол. Игуменья еще сильнее разволновалась. Несколько раз опускалась в кресло, поднимала молящие глаза на икону…
Тишину нарушило монотонное тиканье стенных часов. Луна висела над куполами молчаливой церкви, бросала холодные лучи сквозь листву деревьев на окна, изрябив бликами паркет в келье.
А тем временем к монастырской ограде верхом на лошадях бесшумно подъехали чоновцы. Окружили корпус монашеских келий.
