— Так что мы бы с Анютой жили припеваючи, можете поверить… — вернул меня к действительности Серегин, поглаживая усики. — Я с юристом советовался. В милицию ни о чем сообщать я не был обязан. Лужиной вышивку подарили? Подарили. Она матери отдала? Отдала. За деньги или так — их дело.
— Может, Анюта с тобой не хочет дружить из-за бриллиантов?
Он растерянно посмотрел на меня. У него не укладывалось в голове, что дочь могла всерьез отказаться от таких ценностей.
— Я бы и свадьбу справил, человек на сто, всех дружков — из команды, с курса позвал, всем бы показал, какая у меня жена…
Потом Миша решил меня успокоить:
— Нет, я бы дал ей школу кончить, а пока бы машину купил, права у меня давние, еще в школе мамка устроила.
Мне стало страшно. Он ничего не понимал, прислушиваясь только к себе.
— Вот ваша Глинская с Моториным дружит, а он — без всякого образования. А я уже в институте, так что почти с дипломом.
Я поняла, что его подтолкнуло на решительное объяснение с Анютой.
— У нас скоро начнется стажировка перед распределением. Меня пошлют во Францию, понимаете… — Его баритон зазвучал проникновенно-доверительно.
— Боюсь, Анюте с тобой скучно…
Серегин хмыкнул, лицо его стало жестким.
— Значит, не пойдет за меня Анюта?!
Секунду он пристально всматривался в меня, потом махнул рукой.
— Ну и оставайтесь со своей цацей дурацкой…
Я даже не успела шевельнуться. Он убежал не простившись.
В передней появился злой и смущенный Митя в мятом костюме. Казалось, он спал в нем, не раздеваясь, эти дни.
Сергей увел его в ванную. А когда они вышли, примчалась, запыхавшись, Глинская.
— Он у вас? Весь город обзвонила…
Вид Моторина в махровой тоге, из которой торчали голые ноги, был жалок и нелеп. Он явно мечтал провалиться сквозь землю. Антонина осмотрела его и сказала:
— Мужчина? Обычный истерик…
Митя закрыл глаза, щеки его багровели, ее словесные пощечины были весьма увесисты.
— Как бы поступил настоящий мужчина после ссоры в кафе, вместо того, чтобы прятаться неизвестно зачем?
— Я хотел…
— Доказать невиновность было нетрудно…
Антонина его не желала слушать…
— Наконец, если столько лет любишь девушку, можно ей в конце концов признаться? Даже в наш эмансипированный век трудно женить парня, когда он молчит… Но истерик рассуждает алогично, по-бабски. Он решает освободить от себя друзей, любимую, сбежать…
И вдруг, точно отмерив заранее дозировку проработки, она сказала другим тоном:
— Иди одеваться, балда!
Глинская устало откинулась в кресле.
— Мы сегодня же переедем в комнату, которую ему дало домоуправление.
— Ты всерьез обдумала…
Я колебалась, имею ли право на откровенность. Ведь эта девочка придумала Митю и сочиняет вариации на темы самопожертвования. А на сочувствие человеку требуется много душевной энергии и жизненного опыта.
— Митя тебя любит, но он не заполнит твою жизнь. Он будет читать твои книги, ходить в кино, в театры по твоему выбору, даже на выставки и в консерватории. Но сможет только поддакивать либо изрекать прописи, от которых ты начнешь ежиться…
Антонина взмахивала ресницами, глаза то темнели, то светлели.
— Медицина твоя ему не будет интересна, а духовный вакуум люди его склада… Чем лечат? У него был нервный срыв. Сейчас опять надлом…
Она с вызовом улыбалась.
Антонина была убеждена, что сделает его счастливым. Хотя и собиралась ломать его характер, привычки, вкусы, не понимая, что у мужчин, самых любящих, существует предел долготерпения, дальше которого нередко взрыв и пустота. Она считала, что мужество, упорство — лекарство от многих бед, забывая, что есть характеры, которые несут несчастье сами в себе.
— Мне с ним нянчиться придется, а не ему со мной. Как с ребенком или калекой. Ведь только мы пробуждаем в мужчине человека!
Она говорила медленно, слова подбирала обдуманно. Видимо, не мне отвечала — себе.
— В наш век мужчины живут для себя. Или для карьеры. А я хочу, чтоб хоть один человек на земле жил для меня, благодаря мне. Разве сделать человека счастливым — мало?
— А это возможно?
Она вздохнула.
— Митя ужасно стыдится своих срывов, переживает — значит, он живет, а не существует?!
