(Из письма В.Я. Ситникова)
– Насчет штудий Харитонова я спорить не буду. Каждый сам для себя определяет, кто его учитель. Но то что Ситников с Харитоновым носился как с писанной торбой – это факт. Всегда его публично превозносил до небес. Сам слышал, причем не раз.
– Однако же, согласись, «Вася Ситников», он же: «Василь Якыч», «Вася», «Васька», «Васька-Фонарщик» и просто «Ситников», в андеграунде был фигурой заметной, у всех на слуху. Другой вопрос – почему он в конце концов на все и вся озлобился так? Что дома все опостылело, это, пожалуй, понятно, но он ведь и «новую жизнь» ни сердцем, ни душой не принял. Казалось, лелеял себе тихую мечту о надежном куске и вот, когда уже было вцепился в него зубами, то сразу же и выплюнул – всю прелесть заграничного бытия взял да и отторгнул, как чужеродный орган.
– Хм, это верно, – угрюмо согласился Немухин. – Поди, измерь глубь русской души! Ну кто ж его, этого самого духовного русского человека, разберет. Живет себе ни шатко ни валко, всем недоволен, собой тож, только и слышно: «Сколько во мне дурного, темного, грешного!» и, кажется, так заленился, что превратился в своем же доме в приживальщика.
такие заросли
и все равно
и в такие
инев такие
заросли
говна валивали
Вот таким манером целую Империю в одночасье загубили! А все якобы оттого, что прозрели и увидели: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно, и лайя».[39]
– Вот это вы правильно говорите, – сказал возникший опять возле нас Ситников. При этом смотрел он не на нас, а куда-то вбок. – Ведь все Америку догоняем, подлаживаемся, подлизываемся, завидуем… Нашли себе тоже райские кущи! Я про эту Америку всегда все точно знал и понимал, и поехал туда именно потому, что «так» и нужно было.
«Я затеял великое дело. Суть-то в том, чтобы я сам, при самой придирчивой оценке своего труда – не за короткие сроки, а за несколько лет, сам, а не кто-либо, со всею убедительностью видел – я чемпион мира!»
(Из письма В.Я. Ситникова)
– Именно там, в Америке, должны были увидеть, что я профессор всех профессоров! Да вот не вышло. Всюду срань одна – куда ни ткнись. Разве это жизнь? Это колыхание струй и душевредительство.
А сам подмигивает вполглаза, по-заговорщицки, и бочком, бочком, осторожненько так от нас отходит.
Надоело, думаю, ему что ли разговоры долгие говорить? А ведь раньше-то любил да еще как!
Пока размышлял я себе таким образом, ушел Ситников, словно сгинул. Куда ушел? – черт его знает. Может прямиком в Нью-Йорк?
Говорят, что именно там, в городе, «где разбиваются сердца», нашли его знакомые – в пустом номере дешевого отеля, уже давно отошедшим в мир иной. Говорят, что был он местными крысами сильно объеден. Говорят остались вещи: в рюкзаке – святые мощи. Вот тебе, бабушка, и Клондайк![40]
«Около трех-четырех десятков причин привели меня к эмиграции. Главная – попробовать самоизоляцию, взвесить самого себя и попытаться определить цену себе, способен ли я конкурировать с натренированными умельцами Европы и Америки?…Вот и решился… Я не учу язык, забил окна картоном, не моюсь и не стираю, сплю в роскошной постели из тряпья, которое натаскал с помойки, хотя мне и подарили полный мешок постельного белья, подушек штук шесть пуховых, матрацев тоже шесть, но я все возвратил. Сплю, не раздеваясь, иногда не разуваясь. Живу прямо как скотина, как Микеланджело. Ужасно давно именно так хотел попробовать жить. Выйдет ли что-нибудь хорошее или нет?…Выходит».
(Из письма В.Я. Ситникова)
Тут я проснулся и, лежа в темноте, стал думать. Но не о сне, а как бы в развитии его, перебирая в памяти всякую всячину, что всплывала откуда-то из глубины сознания яркими, порой не очень связанными друг с другом, живыми картинками.
Бывало приду к Ситникову в мастерскую – он вроде бы и работает, но ничего себе, на меня не сердится, пускает – и начинаем мы с ним обо всем на свете судачить. Главным образом, конечно, об искусстве разговор шел да о житейских всяких передрягах. Он всякие анекдотцы на бытовые темы очень ценил, типа тех, что Холин в стихах воспевал:
