Дочка мать укокала.
Причина скандала —
Дележ вещей.
Теперь это стало
Я жил тогда от него неподалеку – на Покровке, прямо напротив кинотеатра «Аврора». Кинотеатр был маленький, третьеразрядный, билеты дешевые, особенно на первый и последние ряды.
По билетам и народец – в основном буйный молодняк, шпана окрестная. На вечернем сеансе всегда озоровали.
Помню, один раз кинули с задних рядов недоеденным эскимо. Попало оно в экран, прямо на физиономию «дорогого Никиты Сергеевича», который бодрил передовиков производства в очередной кинохронике «Новости дня», и залипло на ней. Зал очень оживился. Хрущев в экстазе: кулаком машет, горячится, а на лбу у него палочка от эскимо, гордо как «наш штык», торчит, не отлипает. Пришлось сеанс прерывать и шваброй экран чистить.
Эту историю принес я Ситникову, что называется «горяченькой», и он ею очень заинтересовался. Особенно восхитил его почему-то сюжет, связанный с изгнанием из зала бойких прыщавых юнцов, ответственных, по мнению стукачки-билетерши, за учиненное безобразие. Под восторженное хрюканье и блеянье зала их выволок за шиворот сильно подвыпивший местный участковый. При этом хулиганы пытались оказать ему посильное сопротивление – всячески изворачивались и брыкались, утверждая тем самым примат индивидуального анархизма над социалистической законностью.
Подобного рода сюжетики Ситникова явно радовали. Он, пребывая обычно в раздраженно-гнусном настроении, сразу же приободрялся, начинал суетиться, покрякивать:
– Народец-то каков, а?! Молодежь-то преподлая какая пошла, а?! Вчера в букинистическом один очкарик Мандельштама спер. Взял вроде бы посмотреть. «Родственник мой», – говорит. И с концами – ни его нету, ни родственника. Сам наблюдал. А продавец-то как убивался. «Я его, подлеца, – кричит, – знаю, его Мандельштамом зовут. Он тут все время ошивается. По виду ведь не скажешь, все «они» на одно лицо – интеллигентное. Начнешь выяснять, окажется, как назло, что из хорошей семьи.
Вот, до чего эти «хорошие-то» семьи доводят!
Но особенно любил Ситников истории из мира искусств – про однодельцев своих да про покойных знаменитостей.
– Слышали, чего Немухин отчудил?
– Нет, а что случилось?
– Да вот, организовал перемещение своей особы по воздуху, и лишь для того только, чтобы пивком побаловаться. Сам рассказывал.
Вышел, мол, утром из дома, с бидоном и в домашних тапочках. Дай, думает, быстренько за пивом сбегаю в соседний ларек. Приходит, а на дверях табличка «Пива нет», все выжрали, значит, алкаши местные. Берет такси, едет во «Внуково», там якобы всегда пивом торгуют. Но похмельное счастье горькое – пива нет. Тут слышит он, по радио объявляют: «Начинается посадка на рейс Москва – Ленинград». Недолго думая, покупает Немухин билет, благо паспорт при нем оказался, и в самолет. Вот, думает, хорошо, слетаю я быстренько в Питер, с приятелем своим Женькой Рухиным повидаюсь – это художник такой, тоже пьянь, его учеником считается, – а заодно и пивка попью, там рядом с Женькиным домом большая пивная есть.
Прилетает в Питер, Женьки дома нет, пропал куда-то, гад, но пива сколько хочешь, пей не хочу. Но у Немухина от таких потрясений самоопохмел произошел, никакого пива больше не надо. Выпил он для порядку пару кружек, бидон заполнил и прямиком в Эрмитаж – культурой опохмеляться. Его сначала пускать не хотели, мол, к ним в тапочках нельзя, как-никак, а храм всяческих искусств. Но Владимир мужик упертый и обходительный – уговорил. Потом другая проблема началась: в зале испанской живописи его какая-то инквизиторша изловила. Сдайте, говорит, свой бидон в камеру хранения. А там принимать не хотят, с пивом, говорят, не берем. Однако ж Немухин и в камере хранения бабулек обаял, приняли-таки.
После Эрмитажа взбрело ему в голову еще к одному знакомому художнику в гости зайти, он его «Гольбейном» прозвал – за породистую мясистость лица. Дом он еще с грехом пополам отыскал, а вот в какой квартире живет этот «Гольбейн» да как его на русский лад величают, не помнит. Тут видит он идет навстречу интересный человек – в галошах, шапке и очках,
