– Это почему же?
– Очень просто – они своих не кусают. В ихней породе кровное чувство очень развито, а ты у нас прирожденный скорпион, да еще ноябрьский, и сам норовишь все время кого-нибудь цапануть, вот они и постеснялись.
Немухин хмуро усмехнулся, пошевелил кустистыми бровями и, ничего не сказав в ответ, стал рыться в кармане брюк. Он вытащил оттуда смятую пачку «Севера» и закурил, запуская в свою широкую грудь едкий табачный дым.
– Ты что обиделся, что я тебя «колористом» назвал? – спросил он наконец, осторожно вытолкнув из себя кольчатый столбик дыма. – И зря! В этом, право, ничего дурного нет. Да ты и есть чистой воды колорист, весь, насквозь, до мельчайшей жилки цветом пропитан. А вот конструктивной идеи у тебя по существу нет, ты все эмоциями живешь, на одном вдохновении.
Для меня же, – продолжал Немухин, вытолкнув из себя еще один столбик дыма, – очень важно бывает подавить первичную эмоцию, чтобы дать место анализу. И еще интуиции. Интуиция, она в моем понимании и есть то главное, что направляет анализ, делает его «достоверным». А основа всех основ – это Великая Пустота, в которой сосредоточено все и из которой это «все» только и можно черпать.
Конечно, всяк это по своему делает. Я знавал одного живописца, так он, например, говорил, что следует адаптироваться к комете Галлея, у которой период приближения к Земле семьдесят шесть лет…
Тут, видимо, почувствовав, что он вклинился в общий разговор с чересчур уж специальной темой, Немухин приостановился и вопросительно оглядел собеседников.
– М-да, – чуть кашлянув, сказал Валерий Силаевич, – это очень точно определено вами словесно: «Великая Пустота». В еврейском тексте «Книги Иова» говорится о том, что Бог «распростер Цафон над пустотою, повесил землю над ничем». Цафон – это космическое планетарное тело, в буквальном смысле гора. В православной Библии «Цафон «переводится как «Север». Итак, наш мир висит в Великой Пустоте. Отсюда же и вытекает проблема Безмолвия, о которой писал Прокл и другие неоплатоники. Интересно, в каких образах вам, как художнику, это все видится?
– Интересно? – ну что ж, могу рассказать, – явно обрадовался Немухин. – Я однажды, опять-таки в Средней Азии, наблюдал такую картину: подходят к горной речке два диких кота, вроде бы воды попить, начинают лакать, играться, лапами в воде мутузят. Зачерпнут водички – одновременно, но каждый по-своему, своим манером – и на берег бросят. Вода на лету в брызги превращается и, переливаясь на солнце, на гальку сыпется, словно золотой дождь. Красота! Только вот один кот исхитрялся при том еще рыбку зацепить – форели в той речке водилось видимо-невидимо – и на берег ее благополучно перебросить, а другому никак это не удавалось.
Так оно и у нас выходит. Оттуда, из Великой Пустоты, мы и черпаем понемножку, каждый для себя – как кто чувствует, понимает, умеет… Но чтобы зацепить нечто цельное, одного золотого дождя мало, тут надо голову крепкую иметь да познания достаточно обширные. Естественно, и умение сосредотачиваться до такого состояния, чтобы из Безмолвия можно было свою мелодию вытянуть. Кому это дано, тот с большим напором в искусстве идет. Здесь особый пример – евреи.
Иван Федорович во время Немухинского монолога сильно скучал и, чтобы рассеяться, все покрякивал, вертел головой да осматривался по сторонам, выказывая как бы тем самым свою озабоченность по поводу Витиной нерасторопности. Однако последние слова Немухина его явно заинтриговали: он затих и навострил уши.
Напротив, Валерий Силаевич, до того внимательно, с доброжелательным интересом слушавший Немухина, тут вдруг поморщился и спросил, сухим неприязненным тоном:
– В каком это смысле «евреи»?
– Я наблюдаю, – глядя не прямо на Валерия Николаевича, а почему-то в сторону, где возлежали Пуся и Жулик, сказал Немухин, – что те из художников, которые настоящим образом из евреев будут, по-своему, иным образом, чем остальные в искусстве существуют. Это потому происходит, что русский все смотрит в вечность, «подай» ему «вечность». Частностями же он пренебрегает, очень важными порой частностями, которые эту самую «русскость» и составляют.
