— Дядя, вы живой?
И опять ни стона, ни сапа, ни хоть какого движенья.
— Тут-то пошто лежите? — спрашивала Устиика, тревожась и в собственном голосе ища уверенности.
Сообразив, что перед ней один из тех, кого денно и нощно, босых и худых, гонят не дальней от хутора дорогой, Устинка не испугалась, она жалела каторжников.
Под эту минуту, отняв от земли голову, мутным, бессмысленным взором, каким случается пугать хуторскую детвору Ванюше-дурачку, когда отдыхивается он после выкрутившего его припадка, человек уперся в Устинку. Завалившись на бок, чуть подрагивая пальцами, поманил нагнуться к нему:
— Воды, а, сестрица…
Устинка метнулась к ручью, потом, спохватившись, исчезла в противоположной стороне, откуда скоро появилась, зажимая ладонями кусок коры. Словно в корытце, плескалась в нем вода. Опустившись на колени, Устинка попоила найденного ею человека. Смоченные родниковой водой губы беглеца подрагивали. Когда Устинка снова решилась заглянуть в его глаза, они были ясны. Девушка ждала каких-нибудь слов, но мужчина молчал, уже положившись на нее. Устинка почувствовала это.
— Чейная ты?
— С хутора. За тот край леска податься — напрямки к нашей околице.
— Казачий?
Устинка уловила в дрогнувшем голосе желание ошибиться. Кивнула. Мужчина перестал стучать зубами:
— Беглый я. Поди, приметила? Народ вы зоркий, станишники, — беглый надолго закрыл глаза. Открыв, удивился, что она еще стоит над ним. — Лихоманка заломала, хлеще медведей вашинских… На вкус, видать, пришелся. А хужей — затряхает до беспамятья.
Устинка припоминала, какими снадобьями поднимали у них хворых. Знала она и где травы хранятся, еще матерью собранные.
— Слышь, сестренка, оставь, а? Не выдай…
Закусив губу, Устинка теребила подол сарафана. Потом, забросив за спину косу, решительно шагнула к беглецу.
— Тут место захожее. Я тебя, дядя, запрячу, где трава не перебита.
Как мог, беглый старался облегчить ей труд, но, вытрепанный болезнью и усталостью, то и дело обмякал на ее плече. Хотя Устинка уже похаживала на вечерины с парнями, но ни один из них еще не дышал с ней в одно дыхание. Кося глаз, она удивилась его молодости. Обычно видевшей издали унылые цепочки перезвякивающихся колодников, Устинке казалось, что составлены они сплошь из матерого люда.
Еле-еле дошли до неохватного, начинающего сдавать дуба. Задолго захрустели под ногами старые и новые желуди, а под ветками аж мягко запружинили — так густо устлало ими вокруг. Кабаны ли нарыли, сама собой ли образовалась между могучих корней удобная лежанка, но когда беглец заполз туда, сердце его на миг приобрело покой. Прежде чем уйти в землю, корни сплели корзину, куда Устинка подгребла старых листьев, а просветы заложила ветками. Окончив работу, присела. Беглый грустно улыбнулся ей, прикрыл веки.
— Я скоро… Вечером и приду. Снадобья надо заварить, так не встанете. Я принесу.
Беглец еще раз улыбнулся, теперь уже не раскрывая глаз. В стороне послышалось ауканье подружек. Устинка торопливо вернулась к брошенному лукошку, а едва пособирала разлетевшиеся грибы, окружили ее девушки.
— Устя! Милая наша, тебя словно кто крутил в сарафане?!
— И лицом, гляньте-ка, как играет!
И впрямь, с лица Устинки медленно, пятнами, сходили волнения от нечаянной встречи.
— Споткнулась… а в сгибе стояла, собирала их-то, вот крови и понатекли. Поспешим, однако, домой, мне медвежий зык слышался.
— Дивно! Мы кругом, а ни рыка, ни писка. Может, то лешему ты приглянулась?
— Фу! Ну и заразка ты, Дашка. Ей-богу! Сроду язык твой чуму разную поминает.
— Мне тоже слыхалось, вроде ветки лопались!
— Тю, сбережемся. Побегли на хутор!
— А как он и вправду за деревом стережет?
— Медведь?!
— Лешач!
— Чур-чур! — девушки закрутили головами. Непроизвольно поджались в кучку.
— И верно, подружки, побегли на хутор!
Залетев на двор, Устинка натолкнулась на братова жеребца. Надменный красавец, подпускавший к себе одного Климена, не обратил на нее своего внимания. Иное дело брат! Едва вошла в летнюю избу, попала в объятия. Уж куда, коли отца оборвал на полуслове! Одно это, против всякого обычая, выдавало его любовь к сестре.
