…Ой, ей-ей, крутеньки горы,
Глаза видят мертвы соли…
Увидев, что на двор вошел Аржанухин, которого знал каждый жатак на линии, Байбатыр только снял шапку и, раскачиваясь, будто унимая какую боль, в который раз уже затянул:
…Ой, ей-ей, крутеньки горы,
Глаза видят мертвы соли…
Выбежал сотник. На ходу подпоясываясь, Свиридов подлетел к киргизцу и, захватив в кулак побольше его грязного халата, встряхнул.
— Попался, ворюга! — сотник задохнулся и лишь, будто торгуя, потрясал пойманным перед подходящим к ним Аржанухиным.
— Чего ты там бормотал?! — есаул жестом показал сотнику отпустить киргизка.
— Плохой человек был… старшина говорил — поди убей. Я ходил, урус просил обождать, песню хотел петь. Хорош песня был. Урус пел — я слушал. Плохо-плохо русск слова понимай, а ой, чувствовал. Хорош песня.
— Эх… — есаул отвернулся, пошел со двора, словно и забыл, зачем приходил. — Эх, разве резвый конь дастся трусу? Разве песня…
Ой, раскройтесь, круты горы,
Покажитесь, мертвы соли…
Есаул начал громко, потом оборвал. Начал было по-новому и не смог. Ему стало одиноко. «Зло клейко, липко. Злой человек и святого к себе прилепить может, а уж два злых так вотрутся друг в дружку… А добро чистое, оно как солнце — и греет и светит, но смотреть на него прямо не каждому дано», — может быть, совсем ни к чему вспомнил Степан Дмитриевич слова урядника Плешкова.
— Эх, Петр Андреевич, Петр Андреевич… — проговорил Аржанухин, словно Плешков мог его услышать. — Лежишь ты за Илеком, во степи на ковыль-кошме… Любил ты нашу землю, служил ей… Лежи спокойно: где казак — там и земля казачья!
По приобретенной привычке да от чрезмерной тучности руки Григория Струкова покоились за спиной, как бы уравновешивая напиравший на встречных живот. Несмотря на хмурую погоду, настроение у управляющего Соляным Промыслом было приподнятым — сегодня он провожал новый обоз. К казенным солевозцам Кинель-Черкасской слободы, сел Никольского и Домашкина Бузулукского уезда, сел Пестровки и Порубежки Саратовской губернии прибавились малороссы Новокардаиловской слободы.
— Сколько нагрузили? — спросил Струков.
— Дюжины три будет, — скинув шапку, отвечал полковнику промысловый приказчик.
Наваленные пудов по шестидесяти мажары вытаскивались с Илецкой Защиты на зачерченный колесами и забитый копытами луг. Возчики осматривали, не дали ли трещину оси, хорошо ли держат рогожи. Скоро сюда прибудет конвой.
— Благословите, Григорий Никанорович! — подбежал к полковнику возбужденный Тарас Тарасенков, голова кардаиловских солевозцев.
— Смотрите, я зоркий. Не спущу. Отсюда замечу.
— О чем вы, ваше высокоблагородие? Не извольте сомневаться.
— Ладно, езжайте.
Вернувшись к комендантскому дому, Струков остался на крыльце. Вид скрипящих мимо фур ласкал его взгляд и слух.
— Дивные! Поглядите, какие возчики, а! — указал он вышедшему к нему коменданту. — Ну, Россия-матушка, подвязывай фартук и к печи вставай — соль к хлебу в пути!
На площади Илецкой Защиты Осоргин с трудом отлепил затяжелевший зад от седельной подушки, слез на землю, бросил повода Ружейникову. Запустив руку в карман, купец достал мешочек, развязал, вытащил монетку, бросил обратно, достал новую, протянул казаку.
— На! А это, — купец всыпал в ладонь Ружейникова еще три монетки, — снеси в церкву, пусть помолятся за счастливый доход каравана.
— Охота ж вам в даль такую тащиться было, — получая обещанное вознаграждение за сопровождение до Мертвецовского форпоста и обратно, спросил купца Ружейников. — Простились бы в Оренбурге, вот и не пришлось б тратиться.
— Дышу тяжестно… Не дождусь, заберет бог. Уж так медленно, черти горбатые, ступают. Да азиатцы у родничков отдыхают слишком. Полежать горазды, чище наших, российских. Со своей-то ленью как верблюд с горбом, а чужая прямо-таки душу вынимает.
— А на кой ж посылать, когда и дождаться но чаете?
— Обвык. В нашем дело пока фарт — торгуй!
Луке было удивительно. Впрочем, и в его родной Сакмарской станице выходил в поле пахарь и сеятель, а когда колосилось поле, он уже лежал в гробу! Случалось и так.
Ружейников приехал в Илецкую Защиту к Епанешникову. Сейчас он увидел его с Созынбаем. Киргизка только что выпустили с гауптвахты, и он заехал проститься с магазейн-вахтером перед отъездом в степь. Ружейников подошел к ним:
