— Слушай, Майка, у меня денег ни копейки, и не предвидятся, у отца занимать не хочу. Пилить будет. Да и жена у него такая крыса. Сберкнижки, машина, дача, на рынок с калькулятором ходит…
— Ты хочешь, чтобы я у тебя купила этот рисунок?
— Перестань. Я хочу, чтобы ты через мать продала прадедовские книги.
— Не жалко?
— А что делать. — он достал с полки четыре тома «Всемирной географии», «Жизнь животных», «Мужчину и женщину».
— Ой, Афка, Аф, они такие убитые, да и кому сейчас это надо.
— Попробуй, а вдруг…
— Ну давай, только не все. Ой какие тяжелые. Пакет есть у тебя? А остальные сам маме отнеси.
Бела-ханум раскладывала пасьянс. Открывая очередную карту, не поворачиваясь к нему, спросила:
— Что-нибудь случилось?
— Нет. Все в порядке.
— Почему тогда Майя кричала? Она приревновала тебя к Джамиле? К Зуле?
— Ты же знаешь, у меня с Майей ничего нет, и потом…
— …не хами. — Она тяжело вздохнула, смешала карты. — Я загадала, если пасьянс раскроется — тебе дорога предстоит. Раскрылся.
Он прошел к себе в комнату. Разделся. Лег.
Потом в комнату вошла мать. Присела на софу рядом. Долго смотрела в слепую, без звезд, ночь, крещенную переплетом окна. Спросила:
— Хочешь в Москву?
— ?!
— Вчера Нигяр приходила…
— …какой раз на день? — съязвил он.
— Ну ты… ты, наверно, знаешь, что она встречается с Жоржем Иосифовичем? Она говорит, он помочь тебе хочет. У него родственница в Москве, двоюродная сестра, что ли, в ПТУ преподает, где-то в Кунцево, метро «Молодежная», они там готовят электро-газосварщиков для железобетонных заводов. Иногородним предоставляется общежитие. Почти год учебы, профессионально-техническое образование, временная прописка, кажется, по-ихнему «лимит» называется, через три года служебная жилплощадь, комната в коммуналке. Подумай…
— И ты веришь во всю эту чушь?
— Я верю.
— Ну хорошо. Положим… Сколько мне лет? Я же не мальчишка, в ПТУ учиться.
— А если Таир из тюрьмы выйдет? Говорят, Джамиля машину его продала, квартиру бабушкину в Сумгаите. Сейчас ищет, кому на лапу дать… Если Таир выйдет… да чего там, он уже одному голову проломил… Что ты все улыбаешься? И потом, не дай Бог, конечно, но все уже знают: вот-вот война начнется. У меня денег тебя откупать нет. А ОНИ, ОНИ-то своих детей откупят, в Швейцарию отправят или еще куда-нибудь. Подумай. Хорошо подумай. Если с тобой что-нибудь… я не переживу… думаешь, мне легко тебя от себя отрывать? У тебя что, опять кровь пошла? Ну как же нет. Вон бинт опять в крови.
— Мам, иди ложись, а… Поздно уже, тебе ведь рано вставать. И я тоже устал. Я спать хочу.
— Да, чуть совсем не забыла. Звонил отец. Зайти хотел. Я сказала — не надо…
— …зачем?..
— …по крайней мере, когда я дома. А он обозвал меня эгоисткой, да-да, и сказал, пусть тогда Афка сам придет.
— Ты ему рассказала?..
— …ой, да ничего я ему не говорила. Просто трубку швырнула и все. — Бела-ханум встала. — Если ночью курить захочешь, не забудь, пожалуйста, форточку хотя бы открыть, а то дышишь этой гадостью. — И ушла. Судя по ее шагам за дверью и приглушенным голосам дикторов с экрана телевизора, — спать еще долго не ложилась.
В конце недели отец позвонил еще раз.
Так ничего и не рассказав ему, Афик пообещал обязательно зайти в начале следующей недели. Много работы, сказал, и все такое… Но пошел он лишь после того, как на лице окончательно спала опухоль и почти не осталось следов Таировой мести. Вот только гипс… Ну да ничего, что-нибудь придумает, например скажет отцу — «производственная травма». Отец вряд ли станет в подробности вдаваться: он хоть и упрекает всех вокруг в невнимании к нему, сам до смешного погружен в себя, в свои хлопоты, в миры давно сгинувших эпох.
Костыли Афик забросил за голландскую печь. А зачем они нужны? Туфля — под гипсовую подошву двумя длинными связанными шнурками крепко обмотал, и, если особо не задумываться об эстетичности (гипс через пятнадцать-двадцать минут из белого в черный превращается) и никуда не спешить, — можно, э, как далеко уйти!..
Отец жил в доме над универмагом «Бакы». Слева и справа от него, растянувшись почти на два квартала, стояли в точности такие же модерновые многоэтажки. Три этих здания в Городе не без злости и зависти называли — «домами ста семейств».
