— Нет. Не впечатляет. Кажется, у юристов это называется «жертва провоцирует». Лучше бы ты…
Резко обернулась:
— …нет не лучше. ОНИ не должны видеть, что мы их боимся. Почему я должна прятаться? Почему я должна уезжать? Даже не уезжать, нет, бежать, как дядя Рудик наш? Ведь мы теперь втроем остались, мама, бабушка и я. Все кинулись задницы свои спасать, все. Почему я должна уехать? Почему?
— Я не знаю, — честно признался Агамалиев, — наверное, чтобы просто выжить, а вообще-то спросила бы у своих, в Ереване…
— …«у своих»?! Да они такие же мои, как и твои, — вспылила Майя. — Мы же для них никто, мы — отуреченные. Ты чего смеешься?
— Ползу я к дому вдоль стеночки, подъезжает ко мне БТР, останавливается у винного магазина нашего, офицер меня спрашивает: «Армянин?» Я ему: «Вроде нет» А у него за броней свой специалист по национальному вопросу. «Сань, — говорит, — глянь на него, ты же их различаешь». А тот: «Как я их отличу? Все они — чуреки».
Майка прыснула со смеху.
— Я это обязательно вставлю в свой радиорепортаж.
— В какой еще репортаж?
— Не важно. Это значит тот самый БТР ограду поломал. А я-то думаю, чего это наш завмаг слезы льет, ходит у магазина взад-вперед, как пингвин по льдине, ходит и всем показывает.
— Еще бы, столько денег в него вбухал, а теперь то сухой закон, то ограды ломают.
Пока Афик давил на ладони анашу, пока выдувал табак из «Казбека», мешал, пересыпал, снова забивал, выравнивал пальцами трамбовку, Майя Бабаджанян ходила по комнате и разглядывала его рисунки.
— Подари этот… я его в рамочку… застеклю, повешу…
— Зуля говорит, у меня аномальное магнитное поле, мою «продукцию» нельзя вешать, от нее исходит черная энергия. А еще она утверждает, что по ней диагноз можно поставить с точностью до одной десятой.
— Просто она боится. Тебя боится.
— (?)
— Был у нее парень, Фикрет, у нас в Меде, на первом курсе. В самый трудный момент сбежал на дачу к другу. Ой, что-то я не то говорю…
— Говори, раз начала.
— Ну, короче, вышла она из больницы после аборта, а отец ей: «Вон из моего города!»
— А я думал, у нее только в Питере серьезно было. Что, и в Питере тоже?..
— Ты действительно чурек, Агамалиев, и в женщинах не рубишь.
— Зато ты у нас, кажется, в этом вопросе…
И тут же понял, какую бестактность допустил, и не договорил, и тем самым еще хуже сделал.
Вспомнил, как однажды зашел к Зуле, а там!.. Нет-нет, ничего такого, просто сидят девчонки зареванные, волосы почему-то мокрые, тушь течет по лицам, одним словом, воробушки после дождя… Конечно, он сразу же учуял этот креветочно-устричный запах женских эссенций, которым была напоена Зулина комната… конечно, ему следовало тут же уйти, но он почему-то сел и закурил. «Я люблю тебя, люблю!» — почти кричала Майя. «Нет, ты не умеешь любить», — отбивалась Зуля. «Зуля, ты небезразлична мне». — «Получила, что хотела, убирайся к своему козлу!» — «Я тебя никому не отдам». — «Уйди-уйди, иначе я с собой что-нибудь сделаю». — «Как мне жить теперь? как мне жить?» — «Я тебе скажу „КАК“». Афику так странно было это слышать. Почему они не обращали на него никакого внимания? Он даже сначала подумал, что разыгрывают его, но нет, все было болью, а еще этот запах…
Ему показалось, что сейчас Майка вспомнила тот самый вечер, вспомнила и пожалела, что Афик посвящен в их с Зулей отношения.
Майя откнопила от стены рисунок, прочла на обороте:
— Десакрализация сознания. Это гуашь?
— Да. На водоэмульсионке, — обрадовался он смене разговора. — Сверху — мамин лак для волос.
— Семнадцатиэтажка. Крепость. Девичья Башня. А это кто?
— Старик Хазр. А вот это Повозка Вечности — созвездие Большой Медведицы… вот эта звезда — двойная…
— …а это, случайно, не ты с Джамилей? Ладно-ладно, не злись только. Знаешь, тебе тоже надо уезжать. Таир в тюрьме долго не просидит. Он же теперь, как Бабек. Национальный герой.
— За меня не решай. Это мое дело.
— Он убьет тебя. Он Джамильку тебе не простит.
«Ну нет, если я и уеду, то совсем не из-за Джамили и Таира. Мне, честно говоря, уже наплевать, пусть что хотят, то и думают. Я-то сам знаю, из-за чего я уеду, если, конечно, только уеду…»
