Только сейчас Агамалиев почувствовал, что освобождается от чего-то очень страшного. Он вдруг отчетливо вспомнил вечер у Зули, первую встречу с Джамилей, как она водила кулоном по губам, как он тогда еще подумал, что между ними ЧТО-ТО будет и он не знает, ЧТО именно, но это не зависит ни от него, ни от нее, а ведь внутренний голос еще подсказывал — не трогай ее, уйди, не твоя женщина. Значит, неправда, что от него ничего не зависело, значит, было право выбора, и он выбрал… другое и испугался ответственности, видно, не дорос, не стал еще мужчиной, и себя подставил и ее.
Когда мать с Нигяр ушли на кухню выковыривать лед из холодильника и они с Зулейхой остались одни, та воспользовалась моментом, спросила непривычно тихим голосом:
— Кто это тебя так?
— Неважно. Не имеет значения.
— Понятно. Афик, у меня к тебе большая просьба…
— …валяй, — (а у самого сердце, как пинг-понговый шарик с мятинкой, заскакало гулко так: «Ну, что там еще»).
— Ты же знаешь, как я к тебе отношусь…
— …знаю…
— …оставь Джамилю. Это самое лучшее, что ты можешь для нее сделать.
— Почему?
— Не задавай глупых вопросов. Он избил ее до такой степени, что она во всем ему призналась, все рассказала…
— …дура!..
— …не дура. Я ведь видела ее, она приходила ко мне, просила передать, чтобы ты не ехал в Сумгаит. Когда я поднялась к вам, мама сказала, что ты куда-то ушел.
— Да. Я рано смотался: мама доставала…
— Афик, оставь Джамилю. Там ребенок, не забывай. И еще… — она запнулась, решая говорить ему все до конца или… и после паузы: — Таир Кораном поклялся тебя убить. Извини, что я это тебе сейчас…
— Ничего-ничего, может, так даже лучше, все в один день.
Вошли Бела-ханум и Нигяр. Принесли лед.
Зуля приложила куски льда к его распухшим губам.
Сожитель тети Нигяр налил полстакана водки, и, хотя Зуля выступала против спиртного, Афик выпил залпом эту теплую, отдающую нефтью водку, после чего уже в сопровождении мамы, Зули, тети Нигяр и ее «квартиранта» отправился через дорогу в дежурный травмпункт при третьей поликлинике.
Там, в небольшой, обложенной белой кафельной плиткой комнате с квадратным окошком в другую широкомордый сонный парень, похожий на кастрированного персидского кота, осмотрел ногу и обиженно спросил, кто оказал первую помощь, растягивая слова (все фразы убаюкивают, в пушистый клубок собираются, хвостиком подергивают), сообщил, что снимок он сейчас сделать не может — у них здесь нет аппарата, проснулся одним кошачьим глазом, налитым янтарем, разбинтовал палец: «…Да-да, открытый перелом пальца, закрытый перелом стопы, ушибы, вот, видите? и вот…», пожал плечами, подумал, перебинтовал по-своему, дал ампулу 50 %-го анальгина, на случай, если будет очень сильно болеть ночью.
Зуля обожгла взглядом своего коллегу, но промолчала.
С утра Агамалиев выпил две чашки кофе, а вот поесть ему так и не удалось: челюсть не ворочалась, губы как у верблюда (если один глаз закрыть, видно самому съехавшую куда-то в сторону нижнюю губу), глотать же кусками, давиться — не хотелось.
К девяти отправились в поликлинику.
Очередь была небольшая. Вполне «мирно» пострадавшая на первый взгляд.
Афик сидел под портретом Пирогова, после женщины с ошпаренной рукой.
Женщина рассказывала очереди какую-то душещипательную историю из своей семейной жизни, называя всех детей по именам, будто кто-то в очереди мог их знать, и раз девять повторила слово «полотенчико», по всей вероятности игравшее главную роль в рассказе.
На подоконнике, в позе «Олимпии» Мане, лежала кошка. Рыже-черно-белая кошка лежала на подоконнике, грелась на солнце и жмурилась.
Как всегда бывает перед кабинетом врача, ему показалось, что боль стихла, что сегодня можно уйти и не слушать эту женщину, и прийти завтра или послезавтра.
«Квартирант» тети Нигяр, уважительно заложив руки за спину, медленно прохаживался взад-вперед, на ходу разглядывая кусты олеандра в кадках, раскидистую карликовую пальму в центре зала, трехцветную кошку на подоконнике, плакаты на стенах, пока не остановился перед самым маленьким, на котором гофрированный презерватив играл роль единственного уже спасителя мира.
