— …и тогда начнется гангрена, да? Ба! да ты романтик. — Хирург посмотрел на него через зеркало, лукаво улыбаясь, как допотопный змей. — Слушай, а я ведь где-то видел тебя… точно видел.
«И я вас тоже», — подумал Агамалиев.
— Это не ты последнее время с такой худенькой ходил?.. талия вот такая! ножки, как…
— …нет, — а сам удивился: «Как были мы неосторожны, даже он нас засек».
— Хочуровательная барышня!
«Где я мог его видеть? — спрашивал себя Агамалиев. — Ну на улице, предположим, он меня видел, я его… ладно… но имя, откуда я знаю его имя. Почему оно кажется мне давно знакомым? Нет-нет, все это — бред. Должно быть, я слышал его имя, когда записывался на прием, когда карточку в регистратуре искали. Наверняка медсестра спросила: „Вы к Жоржу Иосифовичу?“ Нет. Так она сказать не могла. Они всегда по фамилии врачей называют. А фамилии я его не знаю. Но, может быть, просто внимания не обратил. Вот и все».
Но какое-то странное чувство предрешенности, фатальности, то, что французы называют — de ja vu, так глубоко засело в нем, что даже дыхание перехватило.
Они вышли из перевязочной.
Жорж Иосифович, то собирая в кулак шкиперскую бородку, то, наоборот, взбивая снизу, стал что-то долго писать в его пухлой, полной простуд и ревматических недомоганий, затемнений в легких и прочих болячек медицинской карте.
И тогда Афику показалось, что то, во что он играл (а может, готовил себя), все эти атрибуты одиночества: треч-кот, сигареты «Житан»-капорал, браслет с жетоном на правом запястье с фамилией, именем, отчеством на обратной стороне пластины — все это и еще многое другое станет его жизнью, жизнью того двойника, который только что благополучно и тихо явился на свет за его, Афика, спиной, под скрип самописки винницкого беженца. Он за его спиной. И уже просит жертвы. Какой? Афик не знал. Но чувствовал — большой, и для начала он перечеркнет жизнь того — другого, простудного, скарлатинного Афика с домом и привычками…
Как-как он сказал? «Могилы. Письма. Фотоальбом. Транзистор?» Да, могилы с собой не заберешь, улицы тоже, и черное пятно на паркете, рядом с окном (удачно опрокинутая тайком от бабушки ложка рыбьего жира), и шестизначные номера телефонов закадычных друзей и прелестниц теперь уже вряд ли понадобятся… а вот транзистор можно и взять. Тем более если ловит хорошо.
— Ну вот и все, мой юный друг. Жду вас на перевязку через два дня. — Жорж Иосифович включил в сеть кипятильник, опустил его в банку с водой, достал из тумбочки несколько мятых, похожих на декоративных рыбок, выпрыгнувших из аквариума, карамельных конфет и пачку азербайджанского чая в неприглядной розовой упаковке.
«Третий сорт, — почему-то подумал Агамалиев. — Гадость несусветная. Зато дешевый. — И будто решил уже все для себя: — Да-да, надо привыкать». И как только решил, словно молнии высверк: вспомнил Майкин двор, как все кружилось и плыло…
— Что-нибудь не так? — спросил хирург-беженец.
— Нет. Все в порядке. — и Афик посмотрел на Жоржа Иосифовича, как обычно смотрят на людей, связанных одной тайною.
— Тогда мои поклоны дамам.
3
Первую неделю он почти не спал по ночам. А если и удавалось ненадолго уснуть, то даже во сне снилось, как просыпается мама, разбуженная его стонами. И как же удивлялся он, когда, действительно просыпаясь, видел Белу-ханум, включающую свет в его комнате. Она садилась на край кровати, склонялась над ним: «…шшшшшш, сейчас пройдет…», а сама думала о том, что вот опять наступила минута, когда она ничем не может помочь сыну. А ведь так уже было: сначала, когда в ящике письменного стола (совершенно случайно, просто порядок наводила) обнаружила шипастый кастет и пакетик с анашой, так испугалась тогда, так испугалась, как ни хотела, а все же позвонила отцу: «Вагиф, срочно приезжай. Что значит сейчас не могу?! В конце концов, это твой сын. Завтра поздно будет», думала — вот, приедет, потолкует на равных, разберется, объяснит все сыну, а он, взрослый, интеллигентный человек, историк, пришел под градусом и давай кулаком проблемы разрешать, даже не ожидала от него такого, ну как можно; или вот еще — когда Афик в Институт искусств поступал на художника-декоратора, такой конкурс был большой, и все ведь, как заведено в Баку, по блату, по тапшу… потом, когда поступил (условно) и после первого же семестра почему-то бросил институт, в армию ушел, потом… Ой, сколько у нее было этих самых «потом», голова уже седая вся, пока внутренне не соберется, к зеркалу не подойдет.
