— Благородная пища, зайчатина… Весьма благородная…
— Да, господа, — спешит вставить слово Заремба, — я в молодости зайцев сотнями стрелял…
— Сотнями? — перебивает Фабиан.
Заремба понимает, что слишком хватил. Кто-кто, но Фабиан-то прекрасно знает, каков он был в молодости. Однако Заремба не может допустить, чтобы какой-то Райцес его высмеял, и призывает в свидетели жену.
— Мать! — Тут он слегка закашлялся. — Мать, помнишь, тогда, в лесу…
Панне Малгоше тоже есть что рассказать.
— А мой отец, — вступает она в разговор, — еще и на серн охотился. Как-то подстрелил одну, а у нее в животе детеныш оказался…
— Грех это, — замечает ксендз Генстый, — убивать котных самок. В те месяцы, когда звери детенышей вынашивают, охота запрещена…
Но тут Фабиан наполняет бокалы. Настроение у гостей поднимается, а языки развязываются.
Особенно разговорился Заремба. Он не умеет пить, вино сразу же ударяет в голову, и он пускается в воспоминания о молодости, о Краковской академии и кричит, вливая в себя бокал за бокалом:
— Фабианку, помнишь, в Кракове, в мансарде?.. Голодали, но ведь счастливые были времена… Счастливые!..
Фабиан отпивает одним глотком полбокала и качает головой:
— Счастливые, говоришь? Я бы не сказал… Теперь куда лучше…
Заремба взрывается. Глаза сверкают, усы блестят от заячьего жира.
— Фабиане! — Он жадно впивается в мясо зубами. — Фабиане, да я бы все отдал, чтобы молодость хоть на минуту вернулась!.. Все вот это!..
И он указывает рукой на все, что есть в комнате Фабиана.
— Врешь, мой дорогой, — не соглашается Фабиан. — Нет ничего хуже, чем голодать. Это позор, унижение для человека — мечтать о куске мяса, о краюхе хлеба…
Женщины не вмешиваются в разговор, им нечего добавить. Лишь разглядывают друг у друга наряды и тихо обмениваются комплиментами. Ксендз Генстый доедает заячью лапку, бросает в тарелку обглоданную косточку и говорит, облизывая губы:
— Фабиане, у тебя совсем фантазии нет… Голодать — великое дело. Я как раз сегодня сказал: и пересохло у мужей нёбо, и ноги опухли от…
Фабиан не слушает. Чтобы убедить других в своей правоте, он не стесняется крепких словечек и выражений. Он тычет пальцем в оставшуюся на блюде заячью гузку и говорит:
— Если бы мы сейчас голодали, мечтали о еде, мы бы вот где были, понятно?
Заремба вскакивает, опрокидывает на скатерть полный бокал, хватает его и швыряет на пол.
— Фабиане, ты нас оскорбил! Оскорбил мою жену, мою…
За столом становится шумно.
Фабиан снова наполняет бокалы и чокается с Малгошей. Вдруг Заремба начинает всхлипывать.
— Фабиане, — ноет он, — ты из меня копировальщика сделал, жулика… Где теперь прежний Станислав Заремба? Верни его, верни…
— Заремба, — смеется Фабиан, — ты всегда был копировальщиком. Твои оригиналы — тоже копии, причем плохие…
Генстый пытается их примирить.
— Фабиане, — поучает он, — ты неправ. Оригинал — это выражение…
— Мы все копировальщики, — перебивает его Фабиан. — Заремба — в живописи, ты — в своих проповедях, я — в торговле антиквариатом. Правда, Малгоша?
Панна Малгоша, обмахивая веером пылающее лицо, поправляет пуговку на блузке мадам Зарембы. Женщины смотрят на мужчин с жалостью и в то же время с испугом. Так простолюдинки часто глядят на своих мужей, от которых можно ожидать чего угодно. А Заремба уже закатил настоящую истерику.
— Райцес, — орет он, сбрасывая бутылки со стола, — я тебя зарежу, иуда, я тебя в полицию сдам!..
Фабиан встает перед Зарембой и пронзает его взглядом, как своего кота. Заремба не выдерживает. Сначала опускает глаза, потом руки и застывает, как загипнотизированный.
Фабиан подводит его к кушетке и приказывает:
— Приляг, Заремба, вздремни. Тебе завтра рано вставать, работы много…
Заремба слушается, как ребенок. Ложится и закрывает глаза. Ксендз Генстый пристально смотрит на Фабиана и Зарембу. Он догадывается, что этих людей связывает какая-то тайна. У него насчет Фабиана серьезные подозрения, но он не прерывает беседы с мадам Зарембой. Священник наставляет ее на путь истинный, напоминает, что пьянство — грех, рыгает, отпивает из бокала, чтобы унять икоту, и пересказывает свою сегодняшнюю проповедь, вставляя латинские слова:
