— Фабиане! — кричит он. — Вот этот латинский кодекс, это первое издание или второе?
Фабиан с метелкой в руке забирается по лесенке и кричит сверху:
— Первое, коханый, первое…
Ксендз Генстый счастлив.
В магазине не повернуться. Хромые кресла во всевозможных стилях опрокинуты ножками кверху рядом с цветастыми коврами, персидскими, китайскими и японскими. Погнутые канделябры валяются на полу вперемежку с человеческими черепами, древними керамическими сосудами, майоликовыми фигурками котов и тигров. Мраморные Венеры прилегли бок о бок с бородатыми апостолами и капуцинами. Будды из слоновой кости расположились в ногах бронзовых обезьян и сатиров. Деревянные распятия запакованы в ящики вместе со старинными скрипками и бесцензурными изданиями Боккаччо…
Генстый шарит вокруг, впивается взглядом туда, где поменьше пыли и паутины, и читает, читает даты и надписи. Здесь латинские молитвенники и греческие трагедии, еврейские свитки и халдейские рукописи. Вот он добирается до всяких мелочей, перебирает ракушки, кусочки янтаря, пестрые камешки, мраморные пальцы и носы, отбитые у статуй. Генстый тяжело дышит, он напряжен и взволнован.
Настал момент, когда он может спрятать что-нибудь в глубокий карман, пришитый сзади к сутане; опустить туда какую-нибудь мелочь, одну из бесчисленных мелочей, которые тут разбросаны. Он чувствует, что на лысине опять высыпали капельки пота.
Когда он сделал это в первый раз, то несколько дней места себе не находил. Будто к пальцам прилипла какая-то невидимая гадость, которую теперь никогда и ничем не отмоешь. Священник без конца вытирал руку о сутану. Мало того, когда Фабиан пристально смотрел ему в глаза и улыбался, Генстому казалось, что тот видит его насквозь. Ксендз долго не заглядывал в магазин. Но однажды Фабиан поймал его на улице за рукав и деловым тоном спросил:
— Профессор Генстый, ты у меня больше ничего купить не хочешь? Или продать, поменяться чем-нибудь?..
И он пришел, и опять читал этикетки, а когда добрался до мелочей, снова опустил одну в задний карман. С тех пор он делает это постоянно. Его беспокоит лишь одно: «Знает он, хитрый черт, или нет?»
Он вытирает руку о сутану и пытается заговорить Фабиану зубы.
— Фабиане! — кричит он. — Давай ты дашь мне эту фарфоровую куколку, а я тебе за нее табакерку из рога, иезуиты, ручная работа конца семнадцатого века…
По складке на сутане Фабиан с одного взгляда замечает, что священник успел что-то прикарманить. Он весело улыбается Генстому:
— Ладно, дружище, хорошо. Приноси, посмотрим…
Каждый день Фабиан раскладывает по магазину всякую мелочь, целыми горстями подсовывает священнику безделушки, которые сами просятся в карман. А потом веселится, наблюдая, как ксендз мучается от угрызений совести и краснеет так густо, что даже слепой заметит.
Ксендз Генстый отряхивает от пыли сутану, утирает платком лицо и складывает вместе несколько листов пергамента — все, что он сегодня выбрал. Фабиан проходится тряпкой по полкам, по золоченой раме одного из своих Тицианов, протирает засиженный мухами нос королевского шута, смахивает пыль с густой бороды и рогов микеланджеловского Моисея и приговаривает:
— Откуда у тебя рога, Мойша? Ципорка, что ли, наставила?..
Священник Генстый вспыхивает, на этот раз от гнева. Снова выпрямляется во весь рост, воздевает к потолку перст и, задыхаясь, говорит:
— Фабиан, это… Это…
Но тут же вспоминает, что лежит у него в кармане, кашляет в кулак и делает вид, что ничего не слышал.
— Фабианку, — спрашивает он, — сколько ты сдерешь с меня за эти листки?..
Продолжая обметать «Мойше» рога, Фабиан отвечает:
— Бутылочку ликера, коханый… Настоящего бенедиктина. И вместе ее разопьем.
Генстый расплывается в довольной улыбке: это очень удачная покупка. Он грозит Фабиану пальцем:
— А у тебя губа не дура…
Фабиан берет Пуделя и выходит вслед за священником.
* * *
Старый город полон движения.
Узкие готические окна еще не совсем проснулись после бурной ночи разврата и с высоких стен сонно смотрят на мир, моргая развешенными в них грязными простынями и бельем. Две обнаженные женские фигуры поддерживают головами покосившийся балкон, на нем трепещут под легким ветерком сохнущие кальсоны. Широкая рыночная площадь дрожит, шумит, переливается, тонет в ярком свете. Заколотые свиньи подставляют солнцу голые жирные зады. Из-за корзин с луком, свеклой и морковью выглядывают огненно-рыжие женщины и евреи с соломенными бородами, похожие на свой товар. Возле фонтана, где вода течет из разинутой пасти железного льва, ржут лошади, треплют друг друга за гривы, чтобы вперед других опустить морду в обросшее мхом корыто. Широкоплечие, багроволицые мясники переругиваются с рослыми сторожами, покрикивают низкими голосами, хриплыми от водки, табака и распутной жизни. Сквозь толпу, рассекая горячий воздух, прорывается визгливое пение нищих:
