«Отвернулась, сделала вид, что не узнала меня», — решил Сидоров. Незаслуженная обида заставила его взволноваться. «Для меня она больше не существует», — подумал он.
Но не так-то просто было для Сидорова забыть Листопадову. Истосковавшаяся душа тянулась к ней, жаждала встречи с любимой.
Неспокойно было на сердце и у Листопадовой. Она знала, что жестоко обидела Алексея, но в то же время ей не хотелось в этом признаться. И все-таки она пошла к нему домой.
Разговор не клеился. Алексей был непривычно сух и молчалив. Стесненно чувствовала себя и Анна. Ей хотелось, как и прежде, быть ласковой, нежной, но ничего из этого у нее не получалось.
— Ты прости меня, Алеша! — тихо сказала она. — Это был ложный стыд. Я признаюсь…
Алексей круто зашагал по комнате, потом остановился против Листопадовой, строго посмотрел ей в лицо и сказал:
— Никогда не думал, чтобы ты, дочь потомственного рабочего, могла стесняться спецовки рабочего.
— Не надо! — взмолилась Анна. — Не надо таких слов.
— Но ведь это же правда. И вообще нам больше не следует встречаться.
— Алеша!
— Ты для меня больше не существуешь.
Аня заплакала и выбежала из дому.
Он вышел вслед за ней и пошел в пристанционный буфет. Он просидел за столиком до глубокой ночи. Потом его привели домой, уложили спать. Спал Алексей долго, до самого обеда, а когда встал и вышел на улицу, то узнал, что началась война. А еще через сутки Сидорова призвали в армию. Его остригли, одели в красноармейскую форму и отправили на фронт.
С тех пор прошло два с лишним года.
Многое повидал и передумал за это время Сидоров, но Аню не забыл.
3
Еще до вылета в тыл противника Захарчуку сообщили, что в районе Яблоновского леса, в одном из населенных пунктов, его встретит человек по фамилии Кауров — преподаватель немецкого языка из районной средней школы, местный житель.
И вот они встретились. Высокий, статный, с открытым взглядом больших умных глаз, Антон Кауров сразу же понравился Захарчуку. Они разговорились, и вскоре командир бригады имел уже ряд весьма ценных сведений о передвижении сил противника в районе предстоящих действий. Однако использовать эти данные ему не пришлось. Из штаба фронта приняли радиограмму. Намеченные действия по захвату плацдарма в этом районе временно отменялись. От парашютистов требовали теперь рейдовых налетов на близлежащие гарнизоны, обозы и колонны противника.
Захарчук тут же вызвал к себе Черноусова и приказал ему выделить роту для засады по ту сторону гнилого болота, что раскинулось по соседству с Яблоновским лесом. Это болото хорошо известно десантникам и особенно маленькому Кухтину. Отсюда он уже дважды вел наблюдение за проезжавшими по дороге немцами, здесь его чуть было не убили.
Однажды — это было ранним утром — к противоположному берегу болота подъехало пять верховых. Немцы спешились и, отпустив подпруги, подвели лошадей к воде. Лошади пили вонючую воду нехотя, громко фыркая своими широкими ноздрями. Тогда один из немцев начал легонько подсвистывать, как это делают наши коноводы.
— Ишь, сволочь, свистит еще! — иронически заметил Василий Будрин.
— Я б ему, паразиту, свистнул, так бы сразу ноги кверху задрал! — зло ответил второй номер Уваров.
— Нельзя, брат. Приказано пока не трогать их, — возразил Будрин и вдруг, непонимающим взглядом уставившись на своего помощника, тихо спросил: — Мне кажется или на самом деле кто-то поет?
— Нет, я тоже слышу, — тихо отозвался тот.
Уваров и Будрин насторожились.
Справа, возле высокого камыша, по колено в воде стоял рядовой Кухтин. Не спеша стирая портянки и не замечая подъехавших немцев, он беззаботно напевал:
Полюшко-о, по-оле,
Э-эх, полюшко, широко по-оле…
— Тише ты, оболтус! — сдавленным голосом прохрипел Будрин и в то же время почувствовал знакомый свист пролетевших над головой пуль.
Немцы, услышав голос Кухтина, наскоро обстреляли камыши, опушку леса и, поспешно вскочив на лошадей, скрылись по ту сторону неглубокой балки.
— Ну что теперь делать, а? Раскрыли нас. Вот я ему сейчас всыплю!
Будрин выскочил из окопа и побежал к болоту. Раздвинув высокие стебли почерневшего камыша, он увидел торчавшую на поверхности зеленоватой воды рыжеволосую голову притаившегося солдата.