Выслушав жалобщика, старцы долго молчали. Потом один из них прохрипел:
— Кто может спорить?
— "Оспорить"... — негромко поправил Предстоятель. Исказить освященный обычаем ритуал столь важного дела, как суд, нельзя даже в ничтожнейшей малости. Стоит только позволить дождевой воде по капле сочиться сквозь кровлю, и опомниться не успеешь, как на голову хлынет холодный шумный поток.
— Кто может оспорить? — повторил тот же хриплый бесстрастный голос.
Леф потупился, стиснул зубы так, что заломило виски и рот наполнился противной вязкой соленостью. Оспорить? Никто не станет оспаривать очевидное. Вон меняла стоит, чтоб у него в носу скрипуны завелись; вон накидка с жертвенным знаком... Что же теперь? Без Ларды, без Хона, без Рахиной воркотни... И до самой Вечной Дороги — вот эти же рожи вокруг, жирные, нагло-снисходительные, отвратные. Бежать? Драться? Просить?
Все-таки трусливую скудость притаившихся в толпе звуков не стоило считать тишиной. Иначе как же назвать то, что обвалилось на судное место, когда Витязь встал и обернулся к Высшим:
— Я. Я могу оспорить лживую жалобу.
Растерявшееся на миг серое многолюдство сорвалось остервенелым воем, забесновалось, вздыбливая над собой спутанную щетину несметных грозящих рук. А потом кто-то из Истовых сказал, словно медью лязгнул: «Пусть говорит». И опять стало тихо, но не совсем. Где-то в недрах утратившего незыблемость толпища увязло сдержанное ворчание — закваска готовой вспучиться и выплеснуться на волю злобы.
Пусть. Для того чтобы смутить Hypда, требовалось нечто несоизмеримо большее, чем недовольство обряженных в одноцветные накидки толстомордых бездельников.
— Если Устра и вправду желает возмездия оскорбителям обычая и Бездонной Мглы, то он ошибся. Прежде чем жаловаться на Ларду, он должен был жаловаться на Истовых и себя, — вот что сказал Нурд.
Сказал. Выждал, пока Истовые усмирят опять взбесившуюся после таких его слов толпу. Потом продолжил. В речи его также не было ничего, не известного Лефу. Витязь рассказывал о том, как Истовые обошлись с Прошлым Витязем Амдом, и о том, зачем они так обошлись с ним. А еще он рассказал, что приключилось в Галечной Долине меньше десяти солнц назад. Страшным получился рассказ; и завершивший его Нурдов вопрос, какой же участи достойны затеявшие все это, пожалуй, был лишним.
Пока Нурд говорил, Предстоятель морщился, грыз губы, иногда, забывшись, принимался стонать. Высшие из общинных старост казались ошарашенными и очень напуганными. А в устремленных на Витязя глазах Истовых вызревала спокойная жалость. Почему?!
Когда, смолкнув, Нурд зашарил дерзким взглядом по лицам восседающих под стеной, один из обитателей Первой Заимки спросил:
— Кто же подтвердит, что рассказанные тобою ужасы случились на самом деле?
— Обычай гласит: обвинение справедливо, если оно поддерживается хотя бы тремя свидетелями, не состоящими с обвинителем в близком родстве, — вздернул подбородок Витязь. — Мои свидетели Гуфа и Торк, которые здесь, а еще — столяр Хон, которого не пустила сюда община. Кроме того, я озаботился привезти в Несметные Хижины тело Прошлого Витязя Амда, которое девять лет назад должно было исчезнуть во Мгле, но осталось в Мире. Мы похоронили Амда вчера, а до тех пор его видели многие. Предстоятель видел. И ты тоже видел. Станешь отрицать?
— Зачем же мне отрицать то, что было на самом деле? — изумился Истовый. — Конечно, я видел тело. Только чье оно? Я хорошо помню старого храбреца Амда, но опознать его черты в изуродованном лице привезенного тобой мертвеца невозможно. Ведь так? — Он обернулся к Предстоятелю, и тот кивнул, соглашаясь.
Нурд тоже закивал:
— Так, так. Невозможно. Ты прав. Я знаю: вы любите, когда одна затея приносит не одну пользу. Вы мучили Прошлого Витязя не только чтобы заставить его нарушить обычай, но и чтоб обезобразить до неузнаваемости. Только забыли, что опознать человека можно не только по лицу. А еще забыли (или вовсе не знали), что Амду очень нравился его панцирь. Настолько нравился, что однажды, когда бешеный ему бок прорубил, он нового не захотел, он упросил Фунза-кузнеца тот, старый, чинить. И Фунз — бывает же так! — по сей день помнит, в каком месте был Амдов панцирь посечен, а значит, где у Прошлого Витязя должен остаться шрам. Вот так-то, Истовый. Смекаешь?
