Молодой мужчина, следователь, с каменным выражением лица рассказывал представителям власти о своих наблюдениях.
– На кой черт поперся среди ночи, леший его задери! – ругалась толстая баба в душегрейке.
– Радуйся, – сказали ей, – таперича дом твой будет.
Она была троюродной тёткой Бориса Алексеича и его единственной наследницей.
– На кой! – сказала она, выпятив губу. – Церкви отпишу, да и дело с концом.
Ну и хорошо, – ответили ей. – Батюшке ближе будет ездить.
Милицейская собака взяла след и привела к избушке в лесу, а оттуда – к автобусной остановке.
Следователь сказал, что убили Бориса Алексеича камнем, случилось это около пяти утра.
– К тому шло, – снова завела разговор женщина в душегрейке. – Уже давно ни с кем не зналси, просто шлялси по селу, да по лесам, да по кладбищу. Вот и набрел на свою… долю.
– Чаво искал, таво и нашёл.
– А ты что знаешь по этому делу? – обратился уже лично к ней следователь.
– Я чаво? – напряглась женщина. – Ничаво я не знаю. Просто говорю, и всё.
– Может припомнишь что по делу, а? – снова спросил следователь, пристально глядя ей в переносицу.
По лицу её было видно, что она осознает всю возлагавшуюся на неё ответственность и честно пытается что-нибудь конкретное вспомнить. Брови её нахмурились, а глаза закрылись. Постояв так, она, с облегчением вздохнув, искренне сказала:
– Нет, ни с чем он у меня не ассоциируется.
– Ладно, – безнадежно махнул рукой следователь и пошел к милицейской машине, в которой уже поджидали его другие члены следственной бригады.
– За что купила, за то и продаю! – крикнула им вслед женщина. – Только помер он не от того, от чего ты думаешь!
Просто от старости. Упал и об камень убился. Вот чаво. Никто яво не убивал!
Машина, подняв пыль, быстро уехала.
– У нас тут, считай, к кажном дворе хоть один мужик да убился. Вон у Пронькина деверя свояк на неделе повесился. И никакого следствия никто не проводил, – сказал мужичок в серой рубахе навыпуск и большой коричневой кепке.
– Отчего же он повесился? – спросила Наталья Васильевна.
– От скуки или от людей, отчаво ж ещё вешаться, – сердито ответила женщина и пошла к сельсовету, обсудить последнюю новость.
Схоронили Бориса Алексеича вскладчину, батюшка отпевал на траве, перед входом в церковь. Не причащался, а потому и нельзя в церкви. На силу согласился вообще отпевать.
Борис Алексеич лежал кротко и смирно, словно спал – глубоким спокойным сном.
После похорон в селе установилось какое-то странное затишье. Всё-таки ещё много жителей оставалось в некогда богатом, процветающем, с семью магазинами – в том числе, двумя книжными и одной бархатной лавкой, заводском, некогда построенном по указу Петра, селе.
Но тишина, которая всё чаще и все длительней господствовала там, скрывала их истинное число.
Своей торговли уже почти не было, а вместо бывших некогда магазинов стояли лавки на колесах – частная торговля, принадлежавшая, по слухам, Шишку. Был ещё один «источник жизни» – привозной «базар» по вторникам и пятницам.
Никто больше не собирался по вечерам на площади, перед храмом, хвастаться ловкостью и силой в разных видах борьбы и просто сельских затеях.
А приходит ближе к ночи молодежь и подростки из соседних сёл за клуб, на разломанную танцплощадку, чтобы подраться да побуянить, распив бутыль самогона…
В такие ночи селяне пугливо прислушиваются к шумам и шорохам за окном, не лезут ли к ним непрошеные гости.
Свет в домах гасят рано, а засыпают к утру, когда на улицах села смолкнут, наконец, пьяные вопли…
А с утра уже отворен храм – похоже, батюшка не снимает риз, свечи не угасают перед образами, фимиам беспрестанно курится в кадилах, молебное пение не умолкает на клиросах, однако народ не спешит в церковь толпами, многолюдно здесь только на большие праздники – Рождество, Пасху, Троицу да Илью.
Народ бывает ещё и на Казанскую.
Люди, встречаясь на улицах, смотрят слепым взглядом, словно не видят друг друга…
Соника не выходила со двора уже неделю – Наталья Васильевна опасалась всего. Вдруг конюх погонит табун через село, а это он стал проделывать частенько! Или гонки на мотоциклах затеют «байкеры» из соседнего села… Да мало ли что!
