И, оглядываясь назад, можно заметить эти отдельные дорожки воспоминаний: те моменты, когда наша жизнь явно определяется в соответствии с представлением о нас других людей, и более частные моменты, когда мы вольны воображать себя сами. Мои собственные родители и их родители прибыли в Соединенные Штаты как беженцы от нацизма. Они привезли с собой истории, сходные с историей Одетты, — рассказы о том, как их гнали с места на место, потому что они родились такими, а не этакими, или потому что они решили сопротивляться охотникам, состоявшим на службе у противоположной политической идеологии. Ближе к концу своей жизни мой дед по материнской линии и моя бабка по отцу написали мемуары, и хотя их истории и восприятие решительно разнились между собой, оба завершили рассказы о своей жизни точно посередине этой самой жизни, поставив жирную точку на том моменте, когда прибыли в Америку. Не знаю, почему они на этом остановились. Наверное, ничто из того, что произошло впоследствии, не заставило их чувствовать себя столь ярко — или столь жутко — самоосознанными и живыми. Но пока я слушал Одетту, мне пришло в голову, что, если уж другие так часто считают твою жизнь своим делом (более того, ставят твою жизнь под вопрос и считают этот вопрос своим делом), тогда, вероятно, тебе захочется хранить воспоминания о тех временах, когда ты мог свободнее воображать самого себя, как о единственных моментах, которые истинно и безраздельно принадлежали одному тебе.
Так же обстояло дело едва ли не со всеми выжившими тутси, с которыми я встречался в Руанде. Когда я донимал их просьбами поделиться рассказами о том, как они жили в долгие периоды между вспышками насилия — домашними рассказами, деревенскими историями — забавными или раздражающими, рассказами о школе, работе, церкви, свадьбах, похоронах, поездках, вечеринках или родовой вражде, — ответ всегда был непроницаемым: в обычное время мы жили обычно. И вскоре я перестал допытываться, потому что вопрос этот казался бессмысленным, а возможно, и жестоким. С другой стороны, я заметил, что хуту часто по собственному почину пересказывали свои воспоминания о повседневных жизненных событиях, предшествовавших геноциду, и истории эти были точь-в-точь такими, как и говорили выжившие тутси, — обычными: руандийскими вариациями на тему тех историй, какие можно услышать где угодно.
Так что у воспоминаний есть свои законы, как и у самого жизненного опыта, и когда Одетта упомянула о ладони профессора внутренней терапии на своих ягодицах и усмехнулась, я понял, что она на минуту забыла об этих законах и забрела в свои воспоминания, и почувствовал, что мы оба этому рады. Профессор вообразил, что она доступна, а она полагала, что ему, как мужчине женатому и ее учителю, следовало бы быть более сдержанным. Оба представляли друг друга неверно. ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, У ЛЮДЕЙ БЫВАЮТ САМЫЕ СТРАННЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ДРУГ О ДРУГЕ, КОГДА ОНИ ОБЩАЮТСЯ В ЭТОЙ ЖИЗНИ, НО В «ХОРОШИЕ ГОДЫ», В «НОРМАЛЬНЫЕ ВРЕМЕНА» ЭТО НЕ ЧРЕВАТО КОНЦОМ СВЕТА.
* * *
У мужа Одетты, Жан-Батиста Гасасиры, был отец-тутси и мать-хуту, но отец его умер, когда Жан-Батист был совсем маленьким, и матери удалось выправить сыну удостоверение личности как хуту.
— Это не помешало ему терпеть побои в 73‑м, — заметила Одетта, — но зато у его детей тоже были удостоверения хуту.
У нее родились два сына и дочь и могли бы быть еще дети, если бы они с Жан-Батистом так активно не ездили по миру в 1980‑х, занимаясь специализированными медицинскими исследованиями — «большая возможность для тутси», по ее словам, — чему способствовала их дружба с генеральным секретарем Министерства образования.
Когда Хабьяримана захватил власть, Руанда была существенно беднее, чем любое из соседних государств, а к середине 1980‑х уже могла похвастаться лучшим экономическим развитием в сравнении с любым соседом. Одетта и Жан-Батист, которые нашли себе хорошо оплачиваемую работу в центральной больнице Кигали, были очень близки к вершине руандийской социальной лестницы — жили в правительственном доме, владели машинами и вели активную социальную жизнь в элитных кругах Кигали.
