– Вся пьеса о том, – сказал он, – как Гамлет пытается отомстить за смерть отца, пытается сказать правду, так? А потом, когда он умирает, он поручает это все Горацио. «Подыши еще трудами мира и поведай про жизнь мою»[146]. Видишь, я сыграл великого Гамлета! Но что за бремя. Быть Горацио. Быть тем, кто помнит. И что Горацио с этим прикажете делать? Какого черта делать Горацио в шестом акте[147]?
Фиона прислонилась лбом ко лбу Джулиана. Секунду они стояли голова к голове, нос к носу. Тепло его кожи перетекло в ее тело, до самых ступней.
Она все еще держала, крепко сжав, увеличительное стекло. Ей хотелось позвать Клэр, показать ей эти фотографии, сказать ей то, что сейчас сказал Джулиан, попытаться объяснить или попытаться начать объяснять, какой была ее жизнь. Как эта выставка может начать рассказывать ее историю, открывать палимпсест ее сердца, в котором можно было что-то переписывать, но ничего нельзя было стереть. Она просто-напросто никогда не будет чистой доской.
Но это может подождать минуту. Клэр все еще была здесь и никуда не собиралась, а Джулиан тянул ее вглубь галереи. Увеличительное стекло выпало из ее руки и закачалось на цепочке.
– А вот и третья вещь, – сказал он.
Видеоинсталляции. Два экрана у дальней стены, в разных углах. Джулиан подвел ее к тому, что слева.
– На другом трансвеститы. Надо смотреть этот.
Они увидели толпу на тротуаре, стоявшую неподвижно.
– «Бистро», – сказал он. – Помнишь «Бистро», или ты была слишком юной?
– Это была дискотека, да? Я помню, все говорили о нем, словно о какой-то потерянной Аркадии.
– Ну да. Просто это было такое счастливое место. Не то чтобы не было других мест, но я не знаю, где еще мы были так счастливы. Это день, в который его снесли.
Она шагнула ближе. В фильме был звук, но слышный лишь если подойти к самому динамику.
Мужчина в толпе сказал: «Это место было больше всех, это место было лучше всех».
Другой добавил: «Это была наша „Студия-54“. Нет, погоди. Это была наша Луна. Это была наша Луна!»
И третий: «Кто-нибудь вообще скажет ему про Бородатую леди? Кто-нибудь, объясните про Бородатую леди».
И там же, господи боже, были Йель Тишман и Чарли Кин. Чарли в своем открытом бомбере, с булавками. Йель в оксфордской рубашке, такой студентик. Такой немыслимо, невозможно юный. Неужели можно быть настолько юным? Движения непринужденные, расслабленные руки-ноги, округлые лица. И вдруг, прямо за ними, возник Нико. Ветер ерошил его волосы. У Фионы перехватило дыхание.
Йель говорил: «Я все жду, что это окажется шуткой».
Чарли, повернувшись в камеру: «Я его привел сюда, когда он только переехал в город».
Йель: «Я поверить не мог в такое».
Чарли: «Хотите знать состояние города, хотите знать, кто из городских властей нагревает руки, смотрите сюда. Думаете, это не политика? Думаете, это случайность?»
Йель: «У них были такие пушки с блестками, и они… один раз пушки стреляли звездами из пены. Я даже не знаю, как они это сделали».
Нико: «У меня еще похмелье после вечеринки на закрытие, а прошло уже четыре дня ».
Его голос.
Он разлился у нее по шее и рукам.
Здание стояло маленькое, беззащитное.
Чей-то голос: «Это мафия добралась до него».
Другой: «Ну, я не знаю».
Чарли: «Сделают ебаную парковку».
Йель: «Смотрите».
Но ничего не случилось. Вид здания, тихо стоящего. Неподвижно.
Нико: «Теперь. Смотрите».
Шаровой таран раскачивается, врезается в стену. Никакого обрушения, как можно было ожидать, это не небоскреб. Просто поднимается облако пыли, а когда оседает, видна дыра.
Затем еще одна.
Кто-то выкрикнул: «Ух ты!», но как будто только потому, что так было положено.
Тягучая, неловкая минута с шаровым тараном, и реакция на лицах. Лицо Йеля. Лицо Чарли.
Фиона почувствовала, как Джулиан взял ее за руку. Она забыла, где была, забыла галерею и музей, и весь Париж.
Действие проскочило вперед; прошло время.
Здание разрушено. Все снесено, пыль оседает.
Люди расходятся.
Звук ветра.
Голос Чарли: «Лучше будет хренова туча парковок».
Йель: «О боже, смотрите».
Йель на коленях, копается в канаве.
Йеля окружает остальная компания, он показывает им что-то у себя в руках.
