– Я хочу, чтобы вы просто кивнули или покачали головой, – сказал доктор Ченг. – Если я вас не пойму, мы пойдем к Фионе, хорошо? Я хочу знать, согласны ли вы, чтобы мы сняли вас с пентама и амфожести. Это будет значить, что мы официально признаем вашу неизлечимость. И я посажу вас на морфин.
Одним из качеств, за которые Йель ценил доктора Ченга, было то, что он говорил как есть: амфожесть.
Йель собрал все свои силы и кивнул со всей возможной решимостью.
Он проснулся бог знает сколько времени спустя и различил склонившегося над кроватью очень высокого парня. Он никак не мог сфокусировать взгляд; лицо расплывалось. Морфин был одеялом, теплым, толстым одеялом, обнимавшим его снаружи и изнутри.
– Эй, это Курт, – сказал молодой человек. – Сын Сесилии.
Йель попытался вдохнуть, чтобы что-то сказать, но он выкашливал намного больше воздуха, чем вдыхал, и каждый кашель наносил смягченный морфином удар ему в ребра.
Рядом была Дэбби. Наверно, снова вечер. Теперь, когда он подумал об этом, он понял, что Дэбби рядом. Он уже с некоторых пор чувствовал ее присутствие. Она знала о точке у него между глаз.
– Эй, прости. Не нужно говорить. Моя мама хотела, чтобы я проверил, как ваши дела, и я… – Йель видел сквозь туман, как Курт взглянул на Дэбби, спрашивая разрешения, и расстегнул свою спортивную сумку. – Я принес Роско.
Серый силуэт. Каждый раз, как Йель приходил на ужин к Сесилии, он сажал Роско себе на колени, и каждый раз Роско млел, словно точно знал, кем был Йель.
– Мама прилетает из Калифорнии в пятницу.
Йель понятия не имел, сколько было до пятницы.
Курт придвинулся к кровати, но не опустил на нее Роско. Он явно не ожидал такого количества трубок и разных приборов. Возможно, он думал, что Йель лежит, обложившись подушками, и читает книжку.
– Я знаю, он это ценит, милый, – сказала Дэбби. – Вот, дай-ка я поднесу на секунду поближе.
Она взяла Роско, не выразившего протеста, и положила руку Йеля на его густую шерсть. Йель понимал, двигая пальцами, насколько позволяли силы, что он последний раз касается шерсти животного, да и вообще чего-либо, кроме своей кровати и рук людей.
– Но мне надо идти, – сказал Курт.
Бедный парень. Йелю хотелось сказать ему, что это ничего, что он бы отлично понял, даже если бы тот убежал от него, как от чумы.
Когда Курт ушел, Йель выдавил из себя звук «Ф», и Дэбби поняла.
– Она рожает, – сказала она. – У нее будет прекрасный, здоровый ребеночек. Я тебе скажу, как будут новости.
Он понимал, что видит сон, но у него было такое ощущение, что этот сон никогда не кончится.
Фиона, одна на улице. Только периодически он сам становился Фионой, и опускал взгляд на коляску, которую она катила, сперва пустую, а потом с близнецами, а потом опять пустую. Вскоре коляска исчезла. А иногда он смотрел на Фиону, следуя за ней или над ней, и хотел коснуться ее волос.
Фиона одна на Бродвее, идет на юг. Жаркая, душная летняя ночь, вокруг светятся окна, но улицы пусты. В окнах, на парковках никого. Бродвей и Роско. Бродвей и Алдайн. Бродвей и Мелроуз. Бродвей и Белмонт.
По небу летели самолеты, вдалеке шумели машины, но здесь никого не было. Фиона проталкивалась сквозь порывы холодного воздуха. Ветер дул ей в шею, и она сказала: «Они дышат на меня. Они тут повсюду». Она заметила краем глаза подростка, сидевшего на остановке, записывавшего что-то в блокнот синей перьевой ручкой. Она повернулась к нему, но он исчез, и она сказала: «Ох, это был лишь…», и Йель – он теперь тоже там был, у нее за спиной – попытался сказать, что нет, она ошиблась, этот парень умер еще в шестидесятые, он умер во Вьетнаме, а здесь были и другие, старшие призраки. Но Йель не мог издать ни звука, потому что на самом деле его там не было.
Теперь Фиона была на Скул-стрит[145], которой Йель почти не знал, но ему всегда нравилось ее название. Улицы, носившие в своих названиях историю: ему такие нравились. Была ли еще школа на Скул-стрит? Ну еще бы. Была, заброшенная, заросшая мхом. Она тянулась на несколько кварталов, дом за домом, и Фиона опустила взгляд на коляску, на малыша Нико. Потому что да, это был Нико, она родила своего брата, и ему просто нужно было начать заново. Он был укутан в свой оранжевый шарф. На нем была корона из канцелярских скрепок.
