— Мило, — проговорила она, и голос ее прозвучал потерянно.
— Мы не можем знать наверняка, что это были Дебби Энн и…
— Ради бога, Майк! Почему ты не провел формального опознания? Возьми у них отпечатки пальцев.
— Хорошо. Мы оба догадывались, зачем они ушли вдвоем. Подозрение подтвердилось. Очаровательная девушка, не так ли?
— Да и он просто ангел.
— У меня дурное предчувствие, Ширли. Мне кажется, что случатся нехорошие вещи.
— Уже случились, ты хочешь сказать?
— Я не знаю, что я хочу сказать. Просто, по-моему, Мэри заслуживает гораздо лучшего мужа и гораздо лучшей дочери.
— Да, это повод для сплетни на Райли-Ки.
— Собираешься их распространять?
— Не хочешь получить в глаз, Роденски?
— Я только спросил, Ширли. Я не понимаю, как об этом могут узнать?
— Не надо много ума, чтобы заметить особые отношения между мужчиной и женщиной, когда видишь их на людях. Это всегда видно. Люди всегда догадываются. Они либо слишком уж непринужденно ведут себя друг с другом или слишком напряженно. Мэри почувствует это сразу же. Паскудное дело, Майк.
— Паскудное!
Она зарыла горящий кончик сигареты в песок и встала.
— Теперь тебя ждет долгая прогулка.
— Почему?
— Мне так хотелось спать, что я думала сразу же вернуться домой. Но этот… нежный мелкий эпизод взволновал меня. Мы прогуляемся до самого дома Теннисонов. Ладно?
— Хоть до самого клуба, если хочешь.
— Я не настолько обеспокоена.
— Разговаривать будем?
— Я скажу тебе, когда можно будет начать, Майк. Я ужасно раздражительна. Извини. Дай мне немножко времени, и все будет в порядке. Сейчас я чувствую себя выпачканной в грязи, как будто это я только что была на яхте. Думаю, я не смогу больше дружить с Дебби Энн.
— Я рад…
И они пошли в молчании не так быстро, как раньше, по остывающему песку, мимо дома Теннисонов, вниз по длинному широкому пустынному пляжу. Ночь была очень тихой. Ветви пальм казались вырезанными из черного металла, с серебряной отделкой по краям. Пляж напоминал гипсовую декорацию старинного мелодраматического фильма.
Майк начал приходить в себя, по мере того как они удалялись от жилых домов. Она рядом с ним шла спокойно и неслышно, их лунные тени на белом песке казались черными.
Потом она издала слабый звук, словно шмыгнула носом. Когда звук повторился, он посмотрел на нее и увидел, что она идет со склоненной головой, слегка ссутулив плечи.
— Эй! — тихо произнес он и остановился.
Она повернулась к нему, неохотно подняла лицо, и он заметил на нем следы слез.
— Эй, девочка, — мягко проговорил он. Этот тон был его ошибкой.
Она сморщилась, издала глухой стон и бросилась к нему на грудь, прижалась, всхлипывающая и шмыгающая ему в ухо, вздрагивающая в кольце его тяжелых рук. Он слышал ее заглушенные вздохи, прерывистое дыхание, невнятное бормотание.
Он говорил какие-то традиционные утешительные слова. Ну, перестань. Ладно, ладно. Все уладится. Ну, ну. Не переживай так, милая. Он гладил ее стройное плечико и тыльной стороной большой неуклюжей руки прижимал ее к себе.
Она была мягка и благоуханна. Всхлипывающая, беззащитная женщина неотразимо привлекательна.
Майк Роденски не смог бы точно указать конкретный момент метаморфозы. Он только знал, что, пытаясь утешить всхлипывающую молодую женщину, чувствовал себя сначала совсем как отец, ожидающий, когда все успокоится. Он был очень доволен, когда она начала успокаиваться. Но в какой-то момент все изменилось. Это были новые взаимоотношения. Может быть, их губы встретились случайно. Но это произошло. Ее губы оказались на его губах: зовущие, теплые, мягкие, настойчивые. Его руки двигались уже не для утешения, но с другой целью. Ее пальцы вонзались в его спину. Ее бедра начали пульсировать, ее груди затвердели и прильнули к нему, его правая рука скользнула, чтобы обхватить ее бедро. Великая стихийная сила захватила их, принуждая забыть обо всем на свете.
Где-то на периферии его мозга вовсю звучали сигналы тревоги, но — тщетно.
— О боже, боже, боже! — повторяла она, задыхаясь.
— Я не… Я не собирался… Я не имел в виду…
— О, Майк!
— Слушай. Не надо опять плакать. Прошу тебя. Не плачь.
— Я не буду плакать.
