Ринутся стаей, норовя ухватить кусок побольше, послаще… а войско славное, стрелецкое, сломается при первом же ударе.
Менять надобно.
Все менять, не только войско.
И Петр, уже осознавший необходимость этих перемен, но страшившийся тронуть великую махину державы, вдруг понял: нельзя и далее медлить. Оттого и в шепот Лефорта, верного соратника, стал вслушиваться. Уехать? Пройтись Великим Посольством по чужим землям? Воочию узреть тамошний уклад и, буде он разумен, перенять?
Бояре взвоют песьим хором, узнав о подобной задумке. А она чем дальше, тем более удачной казалась. Надобно ехать, надобно смотреть, примечать все полезное, с тем чтобы перекроить наново сонную Россию.
И не одному-то делать это надобно, не одному… собственные мысли были тяжелы и суматошны, не хватало им того спокойствия, которое приходило к нему в доме Анны. И Петр улыбнулся: скоро уже.
Соскучился?
Да не сказать, чтобы сильно. Баба — она баба и есть, хоть наша, хоть немка. Все бы им жалиться да плакаться, хотя следовало признать, что Анна не так уж часто баловала Петра письмами, и в них была она суха, деловита. Подарки, правда, присылала… так и он, когда вспоминал, отвечал ей.
Но теперь, когда остался позади покоренный Азов — как бы удержать еще капризную крепость, — Петр вновь вспомнил о той, что прежде занимала его мысли.
Как она там?
Стала ли краше? Или, напротив, подурнела? Вдруг нет боле той Анны, которую он помнил?
Нет, была. Осталась.
Вышла встречать его в роскошном наряде, что оголил ее сдобные белые плечи и грудь мягкую. Присела, как водится по их обычаю, и глянула снизу вверх, с холодком, с улыбкой. И взгляд этот паче наряда пробудил в нем желание.
— Ты тороплив, как и прежде, — сказала Анна потом. — Я уж боялась, что ты вовсе позабыл обо мне…
— Нет.
Без платья она тоже была хороша. И всегда хороша, пусть и утомленная, покрасневшая, растрепанная. Но оттого лишь милее становилась ему Аннушка.
— Я вижу. Я рада, что ты возвратился. Пусто было в доме без тебя… а теперь праздновать станем.
Надолго задержаться — не выйдет. Москва ждет. Дума. Бояре. И Лефортова идея, которую Петр уже всею душой принял.
— О чем печалишься? — спросила Анна. — Оставь свои заботы ненадолго. Придет их время, а сейчас — мое… вижу, что уедешь скоро?
— Да.
— И надолго?
— Верно.
Всегда-то она была догадлива, синеглазая Анхен.
— Вновь разлука, — она взмахнула ресницами, изгоняя слезы. — До чего же ты неспокоен… только явишься — и тотчас исчезаешь. Порою я думать начинаю, человек ли ты вовсе? Существуешь ли? Или же — призрак, с которым меня жизнь свела?
Умела она говорить красиво, так, что не хочешь, а заслушаешься.
— Но как сомнения одолеют, вспоминаю я о твоем подарке…
Анна поднялась с постели и неспешным шагом — она как-то всегда ходила по-особому — подошла к полочке, сняла шкатулку, некогда им сделанную, и нежно провела ладонью по крышке.
— Призраки не способны на любовь, — со вздохом сказала Анна. — А ты… ты любишь меня? Ты забрал мое сердце и вряд ли вернешь, и я не требую иного, однако скажи: хотя бы немного, самую малость, любишь меня?
— Люблю.
Она кивнула, мол, верит всецело. И печальная улыбка тронула уста Анны.
— Любишь… я знаю. И сколь бы далека ни была твоя дорога, вернешься ведь?
— Вернусь, — пообещал Петр. И, движимый странным желанием, добавил: — Вернусь и царицей сделаю!
Сейчас он верил, что выйдет у него это.
— А жена твоя? — Анна склонила голову к плечу. — Что с нею станется?
Жена… Давно не видел Петр Евдокии. Знал, что живет она при Кремле, что ни в чем нужды не испытывает, письма пишет слезные, да только отвечать ей недосуг. Родня ее многочисленная под ногами путается, мешается, всюду они лезут, как тараканы…
Нет, Евдокия не станет им помехою. Молится она за душу Петра? Вот пусть и дальше молится, хватит в России монастырей, готовых принять этакую монахиню.
Вот захочет ли пойти туда?
А кто ее спрашивать-то станет? Как Петр повелит, так все и будет.
— Сделаю, — уже тверже повторил он свое обещание. — Вернусь, и все переменится. Вот увидишь!
Анна будто и не слышала, сидела, склонившись над шкатулкой, слушала музыку и любовалась стеклянным озером.
