Он выразительно замолчал, позволяя Ксюше самой додуматься, что именно ее неизвестный недоброжелатель придумает завтра. И ведь заработала у нее фантазия!
— Короче, собирай шмотки. Поживешь у меня.
Вот это предложение и вовсе неожиданным стало. Ксюша прямо и не нашлась, как с ходу на него ответить.
— И псину свою возьми. Две собаки будут, — он протянул собачонку Ксюше. — Это Ленкина. В больничку с собаками нельзя, а если эта тварь скопытится, пока Ленки нет, она меня со свету живет.
Тварь была маленькой, несчастной и дрожащей.
— Я хотел, чтоб ты за ней приглядела пару деньков. Вот и приглядишь.
С его точки зрения, все было просто и логично. Ксюша сейчас соберет вещи и отправится на его квартиру, дабы присмотреть за чужой собачкой. А то, что самой Ксюше это не по нраву, так никто не виноват.
— Извините, но…
— Я не хочу ждать, когда тебе голову проломят, — ласково ответил Игнат. — И успокойся, я не собираюсь тебя… домогаться.
Вот теперь Ксюша начала думать еще и об этом.
Нет, он, конечно, не собирается… честно, не собирается, но что о ней подумают? Эллочка решит, что Ксюша решила последовать ее мудрому совету. А Виктория Павловна тотчас станет житейской мудростью с ней делиться — на тему «как правильно выйти замуж».
— Собирайся, — Игнат явно был настроен серьезно.
И Ксюша предприняла последнюю попытку:
— Ваша невеста будет против!
И точно, подсыплет она Ксюше… если не мышьяк, то слабительное, в чем тоже радости немного.
— Попсихует и успокоится.
Действительно, всего-то проблем… и вот зачем Ксюша с ним связалась? Уволил — и уволил себе, надо было ей на юга улететь, и вообще, еще не поздно куда-нибудь отправиться.
— А давайте я у подруги поживу…
— Девочка, — тон Игната стал подозрительно ласковым. — Ты, конечно, можешь и дальше тянуть кота за хвост, но дело-то серьезное. Один труп уже есть… или не один. И добавлять к ним твой… как-то не хочется. Поэтому — нравится тебе или нет, но жить ты будешь так, чтобы я тебя видел!
Замечательная просто перспектива!
Вещи Ксюша собрала быстро, в конце концов, если она что-то и забудет, то вернется. Да и привычка сказывалась: с ее-то родителями научишься жить на «тревожном» чемоданчике.
В Игнатову машину влез и Хайд — о передержке Игнат и заикаться не стал — и блаженно развалился на заднем сиденье. Собачонка Елены, обнюхав старшего товарища, слабо тявкнула и, устроившись между его передними лапами, свернулась калачиком.
— Как ее зовут? — спросила Ксюша, поскольку тишина становилась невыносимой.
— Мимоза. Мимочка. Гадостная тварь, честно говоря. И не хмурься, все это ненадолго. Ну, побудешь пару деньков в гостях. Что тут такого?
Ничего. Наверное.
Вот только не отпускает Ксюшу ощущение, что сделала она наиглупейшую глупость. Ладно, в любом случае запирать ее никто не станет, и в любой момент Ксюша вполне способна вернуться домой. Разве она могла предугадать, что этой же ночью, даже не ночью, а под утро, в ее квартире начнется пожар…
Домой Петр спешил. Впрочем, он никогда-то и не умел быть медлительным, всякий раз торопился, да и других поторапливал. Те, кому случалось быть при царе долгое время, к спешке этой были привычны и на подъем легки, что же до бояр, то уж они-то не особо спешили Москву покидать… но научился Петр не слышать их жалоб, стенаний…
Спешил.
Возвращался с победой, и она окрыляла. Ведь не верили… свои, близкие, и те сомневались, что удастся его затея, помнили минувший год и позор превеликий, грохот пушек турецких, дым, стлавшийся по-над полем, отравляя дыхание, страх людской, солдат, упавших на землю, зажимавших уши, страшившихся сделать хоть шаг…
Тогда, глядя, как гибнет его войско, Петр испытал не гнев, но растерянность: как возможно подобное? Ведь воевали, всегда воевали, а тут…
…Гниль подточила великую Россию, изнутри ее разъела, как разъедает, бывало, могучие деревья, вычищая самую середку и оставляя лишь тонкий слой коры. И стоит дерево, качается, будто цельное оно, но ветер подует — и с треском ствол падет, в щепу рассыпаясь.
Так и его страна: помнит еще о былом величии, о том, что грозны были войска и неприступны рубежи, памятью сугубо существует, не замечая, насколько слаба становится. Но сколько бы бояре ни надували щеки, как бы страстно ни твердили, что все идет по заветам отцовским, а то и дедовым — и, значит, единственно верным путем, — Петр сам теперь узрел — лгут! Ему ли, сами ли себе, но… сколько пройдет времени, прежде чем чужаки, на рубежах стоящие, узреют сию внутреннюю слабость великой некогда державы? И что тогда?
